Балкон в лесу - [39]

«В конце концов, она сама приглашала меня», — подумал он, осмелев. Зонтик исчез, но садовые кресла и столик остались на своих местах. Густая тень падала на них от каштана, увенчанного затихающей птичьей возней; приподнятая над землей небольшая терраса выглядела как театральная сцена, где задняя дверь, чтобы открыться, ждет только щелчка лунного света. Гранж толкнул дверь и, исследовав при помощи электрического фонарика застекленный шкаф, добрался до бутылки коньяка. Ощутив вдруг сильную жажду, он отправился к колодцу, чтобы вытащить ведро воды. В пустынной тишине лебедка издала неуместный чудовищный вопль; разбуженный платан наполнился клохтаньем, осуждающим, но приглушенным, уже ночным. «Если бы я остался здесь, у меня бы возникло желание разговаривать с животными», — подумал Гранж. Закат по-прежнему был ярко-желтым; под ним за оконными стеклами напоминавшей кузницу школы в косых уже лучах солнца светились парты, как множество маленьких зеркал. Удобно разместившись в глубине кресла, он вытянул ноги и роскошно положил их на стол. На улице появился черный кот и стал наискось пересекать ее, осторожно переставляя лапы; какое-то время он косился на Гранжа, затем, по зрелом размышлении, направился к террасе. Гранж схватил его за шиворот; едва очутившись у него на коленях, притворявшийся, что хочет удрать, зверек принялся неприлично урчать, как захваченный неприятелем городишко. Гранж пил маленькими глотками, охваченный необычайно смутным возбуждением; к нему примешивались слегка пьянящее, беспокойное ликование человека, которому «все дозволено», сдерживаемое желание бить посуду и поднять ночной шум, чувство истинного блаженства, рождаемое прохладой вечера, и, в самой глубине, глухая животная тревога, взлелеянная этим безмолвием, грезившим о трубном гласе Страшного суда. Но крохотная теплая жизнь, засыпавшая у него на коленях, успокаивала его.

— Господин лейтена-ант!..

У входа в деревню он услышал Эрвуэ, который окликал его, будто из глубины черного леса. Они обшарили риги, порой прибегая в поздних сумерках к помощи электрического фонарика; нашли, в конце концов, старую тачку, на которую и погрузили мотки колючей проволоки. Для двоих безлюдье призрачной деревни становилось на редкость приятным: они чувствовали себя свободными, осмелевшими, готовыми к приключениям, довольными тем, что все свое они носят с собой. Перед тем как уйти, они налили себе под каштаном новую порцию коньяка. Наступила ночь, спокойная и светлая; каштан над их головами вырисовывался в небе тяжелым чернильным облаком с завитушками по краям, которое отбрасывало на террасу черную тень, но сквозь бахрому его листьев и даже в их разрывах был виден блеск беспорядочного нагромождения звезд; они переговаривались почти шепотом, мирно, временами замолкая; безлюдье, благоухание леса, бархатная тень гигантской кроны, призрачная царственность этой мертвой деревни производили на Гранжа впечатление особого великолепия. Земля, помолодевшая от благоухания высоких трав и ночного стойбища, дичала, вновь исполнялась варварского желания селиться на просторе; в ушах стояла прохладная тишина. Укрывшись в тени деревьев, где двигались лишь красные точки их сигарет, они разглядывали в конце полного синей ночью переулка крыши, которые начинали увлажняться луной. Летучие мыши перестали порхать вокруг каштана; от совсем близкой опушки леса доносилось странное «стой, кто идет?» лесной совы.

Утро следующего дня было необычайно тихим. Фализская дорога опустела, лес возвращался к своему одиночеству. Но спокойствие Крыши уже не было прежним. Время давило; под желудком образовалась какая-то перегородка, нервозность овладевала ногами и руками. Хотелось есть стоя, уткнувшись носом в окно. День был жарким и тяжелым. Вчерашняя пыль лежала на неподвижных листьях; лишь струя теплого воздуха дрожала над щебенкой.

К середине дня картина резко изменилась. Тяжелое жужжание стало нарастать вместе с жарой со стороны Мёза, и, посеянные один за другим почти по всему полукругу западного горизонта, небосклон расцветили почти одновременно букеты мощных взрывов. Но в этот раз серые клубы дыма на горизонте медленно ползли вверх от лесов — сначала три, потом семь, восемь, десять, пятнадцать. Они не выглядели ни патетическими, ни даже по-настоящему зловещими. Но они были здесь, безвозвратно, как новое время года, дорисовывая пейзаж; чувствовалось, что хочешь не хочешь, но без них им теперь не жить. По всей закраине Крыши только что промчалась проворная рука, зажигая рампу.

«Театр войны… — размышлял Гранж. — Неплохо найдено слово…»

Что его удивляло, так это грубая напыщенность, громозвучная, грохочущая манера ставить декорации, и затем вдруг это забвение, пустота — как у пьяницы, который сначала ударит по столу так, что, кажется, тот расколется надвое, а потом смутно, сквозь туман винных паров, пытается вспомнить, на кого же он, в сущности, злится.

«Ну что ж! Это всего лишь бомбят Мёз, — говорил он себе чуть позже, оставаясь все же в смятении. — Бомбежка — самое естественное, что может быть. Было бы удивительно, если бы они не бомбили. И автомобильные, и бельгийская железная дорога — все проходит здесь…»