Балатонский гамбит - [4]

— С удовольствием.

— Что слышно от Дитриха?

— Ничего хорошего, — Шлетт подошел и встал рядом с Маренн.

— Передай фрау, — Пайпер протянул ему кружку с пивом для Маренн.

— Благодарю, — Маренн попробовала пиво. — Замечательный вкус.

— Судя по тому, как двинулась «Дас Райх», — задумчиво произнес Шлетт, — нас тоже ничего хорошего не ждет. Дороги — хуже некуда, все тает. Тяжелые машины тонут в грязи. Два «Королевских тигра» сели по башню. А их уже поджимает «Гогенштауфен», короче, образовалась пробка, которая еще неизвестно, когда рассосется. А нам наступать после них. Они все извозят так, что мы вообще не пройдем, даже «пантерами». Придется плыть, в лучшем случае.

— Мы будем стоять еще долго, — ответил Пайпер. — Большевики в шоке, что мы прибыли сюда. Они думали, что после Арденн нас отправят на Одер. Зепп сказал, нас попридержат, пусть пока другие их поутюжат.

— Может, это и к лучшему, просохнет. Ладно, я пойду, спасибо за пиво, доброй ночи, фрау Ким, — поставив пустую кружку на стол, Шлетт вышел. Пайпер вышел за ним. Она слышала, как он сказал:

— Крамер, меня беспокоить только в самом крайнем случае. Все остальное — к оберштурмбаннфюреру Шлетту.

— Слушаюсь, господин штандартенфюрер.

Щелкнул замок двери. Он вернулся. И сел рядом на медвежью шкуру перед огнем. Помолчав, спросил:

— Твоя английская фамилия от этого лейтенанта?

— Нет, — она покачала головой, отпила пиво. Он наклонился вперед, поправляя мясо на огне. — Его фамилию носил Штефан, а теперь носит Джилл. Хотя сам он больше известен под псевдонимом. Ведь он был знаменитым художником и подписывал картины Мэгон. Они висят теперь во всех крупнейших музеях мира. А Сэтерлэнд — это скорее кличка, как у собаки. В Первую мировую войну я работала в госпитале английской герцогини Камиллы Сэтерлэндской, ее называли леди Ким, а нас — «сестры леди Сэтерлэнд», чтобы отличить от сестер других госпиталей. У меня это осталось на всю жизнь.

— Ты больше не вышла замуж?

— Это может показаться странным, но мне никто не предлагал. Мой муж умер спустя год после того, как война закончилась. Он был очень тяжело ранен, у него не было никаких шансов выжить. Наверное, он должен был умереть раньше, но я сделала все, чтобы продлить ему жизнь. Он был богат, и до войны прослыл в Лондоне и Париже кутилой и любимцем женщин. У него было много любовниц — самые блестящие, знаменитые дамы, они все увивались за ним, пока он был при деньгах, здоров, знаменит. Он был из той породы людей, которых я вообще не любила — я считала их пустышками, которые зря прожигают жизнь. Но из всех своих дружков он единственный пошел на войну добровольцем, не боялся ничего и поднял восстание в армии против генералов, которые вели бессмысленную войну, войну ради войны, когда все уже было решено. У него внутри был крепкий, несгибаемый стержень. Я полюбила его за это, хотя для него не отличалась от всех прочих. Когда он стал калекой, когда все от него отвернулись и только я пошла за ним до конца, он изменил свое отношение ко мне. Я думаю, он умер, любя меня. Может быть, любя женщину искренне единственный раз в своей жизни, но никогда не сказал мне об этом. Он знал, что я жду ребенка, но почти не оставил нам со Штефаном денег, хотя очень заботливо распределил их между своими бывшими любовницами. Но он был таков. И будь он простым парнем, пусть даже с красивой внешностью, богатым и известным, я бы не оставила ребенка, я бы избавилась от него, так трудно мне было тогда, так горько. Но он был великим художником. Это единственное, что раз и навсегда извинило в моих глазах все его недостатки. У него был божественный дар, и хотя бы им он заслужил, чтобы Штефан появился на свет. Штефан появился и повторил судьбу своего отца. Он во всем пошел в него. Просто как отражение в зеркале.

— Если бы он был жив, я бы зачислил его в свой полк.

— Тебе бы не разрешили. Он не скрывал, что у него отец англичанин. Поэтому его и не брали никуда, кроме как в дивизию «Мертвая голова». На нее совсем уж идеальных арийцев не хватило. А в школе он был лучшим, он лучше всех проходил все препятствия, прекрасно справлялся с оружием. И, как у отца, — бесконечные девочки, которые от него с ума сходили. Я думала, он сделает меня бабушкой в тридцать пять лет, — Маренн улыбнулась. — Тогда меня это не очень радовало, но теперь я была бы счастлива, если бы какая-нибудь фрейляйн родила от него сына или дочь. Но он тоже заботился о том, чтобы не огорчать меня раньше времени. Он мог бы стать и художником, он хорошо рисовал, у него уже начал вырабатываться свой стиль, свой взгляд на мир. Но все-таки я думаю, что, останься он жить, он связал бы свою судьбу с армией. Ему все это очень нравилось. Где-то в глубине души он наверняка мечтал стать генералом.

Она помолчала.

— У меня в дивизии «Мертвая голова» служил старший брат. Он покончил с собой. Его вынудили. Гомосексуализм.

Пайпер взял мясо с огня и стал снимать его на тарелку, разрезая на куски. В комнате ароматно запахло специями.

— Я понимаю. После смерти Генри я осталась со Штефаном одна. Другой человек, который любил меня, французский летчик, друг сына того старика, которого мы встретили в Бержевиле, тоже умер вскоре после войны. Он горел в самолете, получил страшные ожоги. Я очень надеялась на него, но и эта моя надежда тоже разрушилась.