Баконя фра Брне - [12]
— Что это? — вскрикнул Баконя.
Брне вздрогнул от неожиданности, обернулся и ударил мальчика по щеке.
— Ослиное отродье! До чего испугал, а?.. Какого черта не уехал с ними на пароме, а ждешь, словно барин какой, лодку? — и, снова обернувшись, стал звать перевозчика.
Баконя заплакал.
— Я… я… я…
— Что я… я… я?.. — оборвал его фратер. — Клянусь святым Франциском, великим святым Франциском, если ты в чем провинишься, или не проявишь должного уважения ко мне или к кому-либо из братии, или подерешься с послушниками, я сначала всыплю тебе пятьдесят палок, да так, чтобы едва ноги передвигал, выведу за монастырские ворота и скажу: «Ступай, скотина, назад в свой хлев!» Понял? Потому что все вы скоты и сволочи, каких не найти во всем христианском мире! Хуже ркачей!
— И что вы там копаетесь, черт бы вас драл, а? — заорал он, обернувшись к перевозчикам, которые быстро гребли обратно.
— Не могли раньше, отче! Взбесился конь, не хотел выходить, бьет и бьет ногами, мельника в бедро ударил…
— Та-а-ак?! Что за дьявол засел в нем сегодня?! А как сам-то, не убился?
— Он-то не убился, отче, а вот мельнику придется дней пять отлеживаться, не меньше…
— Та-а-ак? А фратеры все дома?
— Дома, вон сидят перед монастырем…
— Ну, влезай! — крикнул он племяннику, садясь на корму.
Баконя вытер ладонью глаза и примостился на носу. Когда выплыли на середину реки, мальчик взглянул вниз на воду, но у него закружилась голова, и он ухватился за борт. И так сидел, кланяясь при каждом ударе весел, покуда снова не раздалось гоготание.
— Что это? Птица какая, что ли? — шепотом спросил он перевозчиков.
— Это огромнейший зверь… — ответил один из них.
— Который тебя сожрет, если не будешь смотреть в оба, — добавил другой.
Баконя выпятил грудь и, насмешливо смерив взглядом эту монастырскую голытьбу в синих полосатых штанах, повернулся к ним спиной, а когда лодка подошла к пристани, ловко спрыгнул на помост. Перевозчики вывели под руки Брне и улеглись под ракитой.
Дядя и племянник молча двинулись через дубраву. На старых дубах оставались еще листья, но еще больше их шуршало под ногами. Прошли шагов пятьдесят, и внезапно перед взором Бакони открылся луг, а за ним из-за посаженных в два ряда высоких деревьев вырос воистину волшебный дворец.
Так, по крайней мере, показалось Баконе, и он остановился как вкопанный, разинув рот и вытаращив глаза.
— Приложишься к руке каждого фратера и каждому поклонишься, понял? Та-а-ак! Потом отойдешь в сторонку и будешь стоять без шапки, понял? Та-а-ак! — Все это фра Брне произнес, не глядя на племянника, и, ускорив шаги, пошел вперед.
Не в силах оторвать восхищенного взгляда от монастыря, Баконя испугался, когда до него донесся гомон голосов:
— Во веки веков благословенны Иисус и Мария, фра Брне!
Было на что посмотреть Баконе!
Семь фратеров восседали на скамье под орехами. Кого-кого только не создает господь бог! Лишь двое из них были тощие-претощие, у остальных животы раздутые, шеи толстые, щеки вот-вот лопнут, губы отвисшие. И все бритые.
— Так это, значит, твой племянник? — спросил самый старый, передвинув очки с носа на лоб.
— Он… Ну-ка, выполняй свой долг.
Баконя приложился по очереди к семи рукам, поклонился семь раз и, вертя в руках шапку, возвратился на прежнее место.
— А сколько ему лет, Брне?
— Двенадцать…
— Шутишь, человече! Не может того быть!
— Не может того быть, ему больше! — повторили все с недоумением.
— Ей-богу, еще даже не исполнилось! — И, усевшись, Брне заговорил по-итальянски.
Фра Вице (настоятель), фра Думе, фра Брне, фра Ловре, фра Шимон, фра Яков, фра Баре и фра Антун пустились в разговор, перебивая и заглушая друг друга. Так окрестила их церковь, однако народ окрестил их по-своему: «Лейка», «Тетка», «Квашня», «Бурак», «Кузнечный Мех», «Сердар», «Вертихвост», «Слюнтяй».
В монастыре числилось еще несколько монахов, но они собирали «даяния» по приходам и «домой» являлись только в случае болезни или для краткого отдыха; навсегда же они поселятся в обители тогда, когда годы лягут бременем на плечи, как у помянутой восьмерки. Те, значит, жили в миру, как определили бог и святой Франциск.
Баконя рассматривал монастырь. Был он двухэтажным, с лица выходило примерно двадцать окон; к нему примыкала и побеленная с фасада церковь. Небеленая стена монастыря пестрела квадратными, овальными, продолговатыми, треугольными камнями, плитами и кирпичами, и, не будь маленькие, как попало понатыканные в стене разнокалиберные оконца четырехугольными, можно было подумать, что стены изрешечены пушечными ядрами. Ветхие ставни всех цветов едва держались.
Издалека прикрытое зеленью здание казалось красивым всякому, но Баконе и вблизи оно представлялось прекрасным.
Фра Брне, поглядывая на племянника, все еще сыпал без удержу итальянскими словами. Наконец он перешел на родной язык:
— Вот так-то! Ничего хорошего я о нем не слыхал, впрочем, если не будет вести себя как следует, я ему пропишу! (Брне показал рукой, что именно «пропишет».) И пускай убирается, откуда пришел.
В эту минуту у ворот показались два дьякона и три послушника в далматинской городской одежде: штаны, меховая безрукавка с серебряными пуговицами и окаймленный гайтаном гунь (все из черного тонкого сукна), пестрый пояс и красная капа. Так обычно одеваются лавочники в далматинских городах и фратерские послушники; последние — пока не «облачатся». Облачиться означало надеть сутану.
