Багровый молот - [12]

Возможно, причиной происходящего является ходатайство, которое я перед отъездом передал князю-епископу. В окружении Иоганна Георга достаточно людей, которые истолкуют появление этой бумаги как покушение на авторитет княжеской власти. Фон Хацфельд улыбается и называет себя моим единомышленником, но я не сомневаюсь, что он ведет собственную игру и при первом удобном случае швырнет мне под ноги рогатку. Фон Менгерсдорф мечтает о том, чтобы пропихнуть на мое место собственного племянника. О викарном епископе не стоит и говорить: из всех моих врагов этот враг — самый сильный и непримиримый. Он не примет уступок, не примет временных соглашений, никогда не оставит мысли о том, чтобы уничтожить меня. Будь его воля, он самолично сбросил бы меня с крыши на вилы для сена, а потом стоял бы, смотрел на мою агонию и потирал свои холеные руки. Иногда мне кажется, что он обезумел. Один лекарь — ты знаешь его, это Макс Краузе, его дом в двух шагах от Мельничного моста, — рассказывал мне, что в некоторых озерах живет крохотный червь: попадая в тело человека, он по сосудам проникает в голову, а затем медленно, не торопясь, начинает пожирать мозг. Что, если именно такой червь поселился в голове у викария? Знаю, это звучит не слишком умно, но как иначе объяснить, что Фридрих Фёрнер искренне верит в существование ведьм, в колдовство, но при этом использует борьбу с ними для сведения счетов, для уничтожения своих личных врагов? Откуда подобная двойственность в поступках и мыслях?

Викарий жаждет моей смерти, хочет в один прекрасный день переступить через мой ободранный труп. Но я не отступлю. Насколько мне известно, разбор ходатайства поручен сенатору Шлейму. Это позволяет надеяться, что документ хотя бы прочитают и задумаются над его содержанием. Вольфганг Шлейм — здравомыслящий человек и не принадлежит к лагерю сторонников Фёрнера.

Катарина, я чувствую, что устал. Мои позиции в Сенате никогда не были достаточно прочными. Всегда приходилось договариваться с мерзавцами, уступать подлецам, подлаживаться под негодяев, да и самому совершать такое, чего постыдился бы иной негодяй. Такова природа власти. Если хочешь чего-то добиться, ты должен обманывать, вводить в заблуждение, кивать и соглашаться, когда сердце кричит от боли, улыбаться в лицо тому, в кого с удовольствием всадил бы по рукоятку нож. Я соглашался со смертными приговорами. Я убеждал князя-епископа в необходимости вступить в войну. Я выгнал со службы чиновников, в которых подозревал своих недоброжелателей. После того как курфюрст Максимилиан утопил в крови восстание в Верхней Австрии[16], я при встрече восхитился его мужеством и решительностью. Я садился за переговорный стол с людьми, которых, будь моя воля, никогда не пустил бы к себе на порог.

Я не оправдываю себя и не кляну. Я совершил много дурного. Но знаю, что без этого не смог бы сделать ничего хорошего. Все эти интриги, маневры, все эти гимнастические упражнения, которые я проделывал за последние семь лет, имели своей целью только одно: защитить Бамберг и укрепить власть его правителя. Бамберг — не торговая республика, не город, которым могут управлять несколько патрицианских фамилий. Это богатое княжество, и единая, сильная власть должна стягивать его так же крепко, как железные обручи стягивают пузатую винную бочку. Процессы над ведьмами наносят этой власти огромный урон. Бамберг может жить в мире лишь до тех пор, пока мы полезны кайзеру и Баварии, до тех пор, пока мы можем лавировать между ними. Мы что-то вроде маленькой лоцманской лодки, которая прокладывает курс для больших кораблей: стоит нам замешкаться, стоит неправильно повернуть руль — и большие фрегаты раздавят нас своими бортами. Ведовские процессы бросают на Бамберг тень. Я знаю, что эти процессы уже вызвали недовольство Его Святейшества папы Урбана[17], хотя Святой Престол прежде закрывал глаза на подобные вещи. Курфюрст Максимилиан, который всегда был ревностным гонителем колдовства, сейчас гораздо больше заинтересован в прочности католического лагеря, в успехах армии Лиги. Игры с огнем и живыми людьми для него теперь досадная, раздражающая помеха.

Но не будем уходить в сторону. Последнее, о чем я хотел написать тебе, — Урсула.

Я стал тем, кем стал благодаря умению понимать людей, читать их молчание, ложь, их улыбки и взгляды. Морщины на их лицах для меня то же, что строчки письма. Но то, что происходит в душе Урсулы, — этого я понять не могу. Я не понимаю, о чем она думает, что наполняет ее сердце. Благородство? Высокомерие? Желание опекать? Несколько раз я замечал, как меняется ее взгляд — в одно мгновение делается презрительным и холодным, как будто вода в ее глазах замерзает и превращается в лед.

Я хорошо помню гороскоп, составленный при ее рождении. «Солнце в первом доме. Сила, уверенность, власть. Мир будет вращаться вокруг нее, но гордый нрав принесет беду».

Катарина, я никогда не верил всем этим предсказаниям. Говорят, что Валленштайн, новый имперский главнокомандующий, держит при себе личного астролога и не предпринимает ничего важного без его советов. На мой взгляд, все это — суеверная чушь. Разумный и образованный человек не может верить в то, что его судьба определяется не собственными поступками, не волей Творца, а всего лишь расположением небесных светил. Я бы не разрешил составлять гороскоп для Урсулы, если бы не настояние моей матушки, да покоится она с миром. И, уж конечно, я был далек от того, чтобы придавать хоть какое-то значение словам, что написала гадалка. Но сейчас эти слова не идут из моей головы.