Багровые ковыли - [162]

Но дети не приняли его тона, они стояли насупленные, нахохлившиеся, слегка испуганные. Они понимали, что речь идет об их судьбах, но к добру ли все это – не знали.

Фома Иванович ахал, охал, топорщил усы, бегая по дому, собирая детские вещи и выстроганные им же детские игрушки. Его страшило наступающее одиночество. Винокуренный завод – что! Он кирпичный, его остановили, он и стоит. Только разворовывают все, к чертовой матери! Но все-таки не ножом по живому. А ребенок, он есть-пить просит, его учить надо, лечить. Не для старого холостяка занятие.

Бывший управляющий собрал мешочек пшена, сахарку (обломок головы-слитка), бутылочку олии, мучицы.

Маленький Коля, за недолгое время сиротства ставший серьезным, насупленным мужичком, долго присматривался к действиям взрослых, что-то понял, потому что вдруг озабоченно сказал:

– Вы и мне мешочек дайте. Что ж, дядя Павел все один понесет?

– Во, соображает, – восхитился Фома Иванович.

Соорудили и ему торбочку с лямками, навесили на плечи. Фома Иванович нашел какого-то старика с запаленной, выбракованной в армии клячей. Натрусил в телегу соломы. Усадил детей. Целуя, обколол их мокрыми усами. Коля и Катя были серьезны, понимая, что с этой поездкой жизнь их ломается, как блюдце подсолнуха.

Фома Иванович долго шел рядом с телегой, держась за грядку рукой. Постепенно отстал. Помахал рукой, как ветряк крылом. Дети плотнее прижались к Кольцову, еще острее ощущая свое сиротство.

И на станции они стояли, держась за его руки и приникнув головенками к ногам. И особенно остро ощутил Кольцов цепкую, обезьянью хватку маленьких ручонок, когда рядом прошел паровоз, огромный, черный, шипящий, тяжко ухающий паром, с белыми, лоснящимися от смазки шатунами, с колесами в рост человека.

И еще вот какая мысль вдруг стала занимать Кольцова, пока они ожидали отправления поезда. Не столкнись он сейчас с этим несчастьем, может быть, долго не открылись бы у него глаза на новую беду Республики: беспризорность. Пока они ехали до станции, он заметил несколько компаний оборванцев. И здесь, на станции, они бродили вблизи базара и с гортанными криками, словно чайки из-за добычи, ссорились, дрались, отнимая что-то друг у друга.

Война, определенно, скоро кончится. Врангель на последнем издыхании. Но с кем же отстраивать разоренную страну, если едва не половина мужского населения была истреблена, а смена вымирает от голода, холода и болезней?

Поезд тронулся. В последний момент Кольцов увидел еще двух беспризорников, которые буквально вынырнули из-под движущихся колес и степенно зашагали по пристанционному тротуару, заметая землю рваными опорками.

Глава двенадцатая

Несмотря на вечернее время, Павел с вокзала вместе с детьми явился прямо в Укрчека. Рабочий день у Гольдмана был в самом разгаре. Услышав рассказ Павла обо всем, что произошло под Мерефой, Исаак Абрамович попросил подать в кабинет чаю и «еще что-нибудь». «Что-нибудь» оказалось домашней колбасой, которой поделился кто-то из сотрудников, имеющих большую родню в окраинной слободке Пески.

Пока дети расправлялись с колбасой и чаем, оглядывая кабинет с его огромным окном и двумя пейзажами в золоченом багете, оставшимися от прежних времен, Гольдман отвел Кольцова в уголок, к сейфовым шкафам.

– Ну, во-первых, тебе нужно срочно отправляться в Москву к Дзержинскому. Я уже послал телеграмму, что ты выезжаешь. В ИНО тебя ждут…

– Ну, а во-вторых? – спросил Кольцов.

– И во-вторых, и в-третьих: я не хочу, чтобы ты мелькал здесь на глазах Данилюка. Опять может закрутиться старая пластинка. В Регистрационном отделе тебя не забыли, и вопрос об отношении к Махно по-прежнему стоит остро. Хотя примирение, кажется, не за горами.

– Ну что ж, возьму детей с собой, – вздохнул Кольцов. – Куда-нибудь пристрою. Старшему-то скоро учиться.

Гольдман покачал головой, как шар прокатил по плечам.

– Плохой план. В Москве сейчас голодно. Родни у тебя там, опять-таки, нет. А если тебя пошлют куда-либо?

Павел задумался.

Управляющий делами скрестил на голове пальцы рук, словно желая придавить ее, как арбуз, и послушать: созрела ли мысль?

– Эх, рановато! – сказал он. – Помню, был у нас разговор с Феликсом Эдмундовичем. Он собирается, как только все чуть утихнет, высвободить часть аппарата и бросить на борьбу с беспризорностью. А то все говорят: Чека, Чека, карательный орган. А мы трудовые, воспитательные коммуны создадим, лучших педагогов пригласим! Тут ко мне как-то приходил один учитель. Из Полтавы. Антон Макаренко, молодой еще, но очень толковый. Он там, в Полтаве, создал что-то вроде колонии для беспризорников. Имени Максима Горького. Мол, писатель тоже когда-то босяковал, а кем стал!

Гольдман задумался. Он явно волновался. Тон его был выспренним и мечтательным, что обычно ему несвойственно. Но тут речь о детях!

– Мы его обязательно в Харьков пригласим.

– Кого? Горького?

– Антона Макаренко. И Алексея Максимовича тоже. А как же!.. Но только, понимаешь, детишки твои маловаты еще. Им няньки нужны. Да и Полтава пока город ненадежный. Неспокойный город! Такое дело…

Видно, задачка эта была не из простых и для Гольдмана.