Багратион. Бог рати он - [37]

— Я первый пойду под суд! — не сдержался Розенберг.

— Ну, в таком случае я умываю руки, — усмехнулся Милорадович. — Разве не того же Суворова наука: смелостью города берут?

Услышав слово «суд», великий князь мгновенно втянул голову в плечи. Он с младенческих лет знал, как беспощаден суд за военные преступления, и никогда за время своей хотя и короткой, но ревностной службы не забывал того зловещего смысла, который таит в себе это слово — суд. Но великий князь страшился суда, который над ним мог учинить лишь император. Императорского суда стоит бояться каждому смертному на земле, каждому генералу, независимо от его прежних заслуг и ослепительной славы. Другой же страх и иная боязнь, от чего бы они ни происходили, были в глазах сына императора только проявлением страха и трусости, тех человеческих качеств, кои он презирал.

Константин распрямил плечи и выпятил грудь. Его нежно-голубые глаза чуть сузились, словно прицелились прямо в лицо, продолговатое и бледное, Розенберга.

— Я понимаю ваше превосходительство, — насмешливо выдавил из себя великий князь, — вы привыкли служить в Крыму. Там было покойно, и неприятеля в глаза не видели.

— Что? — поперхнулся генерал, — Ваше высочество соизволили меня подозревать… И в чем? В трусости, коя меня никогда не посещала…

Он резко выдернул шпагу из ножен.

— Я докажу, что я не трус! — повысил он голос и, обернувшись в сторону, где стояли его солдаты, крикнул: — За мною, на переправу!

Три батальона и казачий полк вихрем сорвались с места и понеслись к Валенце, захватив на пути деревню Ничетто. Но со склонов гор артиллерия и стрелки противника не давали возможности продвинуться далее. Тогда великий князь поднял в ружье две свежие гренадерские роты и повел их в бой. Они сбили стрелков с их удобных позиций, а против орудий французов Константин приказал выкатить свои пушки. Великий князь их так искусно расположил, что французская артиллерия вскоре замолчала.

Но со стороны Валенцы, словно туча, двигались полки. То был сам Моро и другой прославленный французский генерал Виктор.

Худшее свершилось — ни наступать на город, ни укрыться от перешедших в атаку французов не было ни малейшей возможности.

Константин вскочил на коня и бросился за подмогой. Только откуда было ее взять, если полки еще не подошли?

На какое-то время задержал наступавших Милорадович. С одним батальоном он бросился вперед. За ним поднялась пехота, что залегла перед тем под огнем неприятельской артиллерии.

В руках у Милорадовича — знамя. Он оглядел своих гренадеров и воскликнула:

— Вспомним атаку в Лекко, ребята! Как вы тогда опрокинули французов… В штыки!

Под ним ранило двух лошадей, он сломал саблю, врубаясь в ряды французов.

Восемь часов горстка русских сдерживала более двух дивизий неприятеля. Но чтобы не лечь всем замертво, надо было отступить.

Наступила ночь. Жители, которые до этого приветствовали русских, теперь стреляли им в спину. Они же перерезали канат парома и пустили его вниз по течению.

На переправе чуть не погиб и сам великий князь. Его лошадь, испугавшись, бросилась в реку. Подоспевший казак кинулся ей наперерез и, схватив под уздцы, вывел на берег.

Лишь маленький островок посреди реки стал теперь убежищем и спасением. Сбившись на нем в плотную и единую кучку, оставшиеся в живых русские солдаты и офицеры всю ночь не позволяли французам перейти протоку.

Утром, когда группа смельчаков возвратила паром, остатки храбрецов переправились на другой берег. Из двух тысяч солдат передового отряда наших главных сил, сражавшихся с противником, превосходившим в десять раз, осталась едва половина.

Это было первое поражение армии Суворова в Италии. Причем поражение, которое понесли не союзники, а русские войска, до сих пор считавшиеся непобедимыми. И что уж совсем непереносимо обидно — крах по нелепости, по вопиющей самоуверенности. И кого же? Сына российского императора, великого князя, кто, прибыв к армии, мог стать хоругвью, знаменем войска, а стал, выходило, его позором.

Суворов тотчас написал письмо Павлу о происшедшем у Бассиньяны и послал его с курьером. Но вскоре, одумавшись, другим курьером его вернул и попросил самого виновника несчастья явиться к нему.

В комнате было темно, только мерцал язычок лампадки. Возле иконы, пав ниц, истово молился фельдмаршал.

Великий князь, растерявшись, намерился тихонько уйти и подождать за дверью, пока Суворов не окончит молитвы. Но его остановил голос Александра Васильевича:

— Моя молитва — об убиенных. О безвременно лишенных жизни… Сколько их было там, вместе с вами, ваше императорское высочество?.. Я — один. А их, доложили мне, оказалось одна тысяча и две сотни человек… Да, и каждого надо отмолить. А я — один, ваше императорское высочество, кто за них в ответе… Разве не я ответствен за них перед Богом? Так что прошу прощения, не изволит ли ваше высочество подождать, пока я совершу то, что начал.

Суворов вновь бухнулся на колени и почувствовал, как рядом с ним опустился Константин. Он сложил персты и осенил себя крестом. Лицо его было мертвенной белизны. Губы шептали слова, смысл которых было не разобрать. Великого князя душили слезы.