Бабушка - [26]
Даже когда мы с бабушкой — «старый да малый, что с нас взять?» — собирались ехать «к своим» в Москву, и то просили нас Князевы или Беденко прихватить для них колбаски. А когда из них кто-нибудь ехал, бабушка никогда ни о чем не просила.
Помимо бабушки, еще тетя Рая никогда ничего не просила, ни у кого не одалживалась, оно и понятно — припомнят всенепременно, истребуют назад сторицей, хоть самогонкой, хоть шапкой мотриевой, а уж когда уродится на огороде у тети Раи картошка или придет пора забивать порося — так это вообще само собой, это как Бог свят: отдай, Рая, людям плоды своих трудов, пососедски отдай, похорошему, полюдски.
В общем, не самая лучшая идея — за продуктами в Москву ездить. Моментом на шею сядут и не слезут, себе дороже выйдет каждая поездочка в Москву-то за мясцом. Это надо такими быть, как Князевы, эти-то всегда отшутятся, отбрехаются и в накладе не будут. Это уродиться надо такими вот, как тетя Света.
И, махнув рукой на вековые чаяния «жить полюдски», на Курлы-Мурлы ели то, что дают в егорьевских магазинах, — не графья, в самом-то деле. Дают же ведь что-то, правда? Дают вам, дают, а вы не цените… Нехорошо это, ценить надо.
Стыдно это, не полюдски — питаться лучше других.
И, собственно говоря, что такое — жить полюдски? Это ведь значит — как все люди жить. Как соседи, к примеру. Начальство не в счет, это другие люди, вернее, это не люди даже, а — начальство. А люди — это те, кто не начальство, кто обычные. Вот и живи полюдски, стой честно, как все, в очереди за трескою деревянной и колбасою сырокартонной.
Тогда ты — человек, как все люди.
И треска в семидесятом, деревянная на вкус, с выкачанным из нее рыбьим жиром, была, как говорила бабушка, «на дракусобаку». (Зато рыбьего жира, что правда, то правда, в аптеках было — залейся, и мы с Катей очень любили есть его с черным хлебом и солью, а стоил он почти как постное масло и потому всегда был у нас в ходу.)
«На дракусобаку»… Бабушка хорошо помнила те времена, когда из-за дохлых собак дрались до смертоубийства. И в начале двадцатых дрались, и страшной зимой сорок первого — сорок второго, когда на нашей КурлыМурлы, вон в том двухэтажном бревенчатом доме на шесть семей, где живет вреднющая девчонка Маринка Ржанкина, многодетная мать сварила суп из младшенького ребеночка и накормила им остальных детей… Соседи почуяли мясной дух, догадались, что к чему, сообщили куда следует. Обезумевшую женщину расстреляли прямо тут же, во дворе, и бросили. Только приказали коротко соседям: «Хороните!» А детей увезли куда-то в далекий детдом, «к татарам», как промеж собой люди говорили.
«Нелюди партейные!» — вырывалось у бабушки, когда она вспоминала тот случай.
Я не мог взять в толк, при чем тут какие-то «партейные» или нелюди, ведь папа говорил, что голод был из-за того, что на нас напали немцы. Да и, в общем, никакого особого не было голода-то, всем выдавали хлеб за работу. Так папа говорил. Его на войне вообще пельменями кормили в офицерской столовой на аэродроме…
Мы с другими мальчишками любили петь-распевать невесть откуда взявшуюся песенку про войну и сухари:
— Мы едем, едем, едем, сухарики грызем, границу переедем, всех немцев перебьем. Немецкую царицу посадим в рукавицу, немецкого царя — сгрызем, как сухаря!
А бабушка рассказывала страшные истории. Про то, как одна солдатка в лютый мороз пошла с грудным младенцем к сельским «куркулям» картошки себе выменять, напали на них волки, и она легла в снег, грудью на ребеночка. Ее загрызли насмерть, а малютка вроде бы жив остался: подоспели другие городские ходоки…
Бабушка обычно ходила по деревням «артельно», с женщинами да стариками. Рассказывала, как, «бывалоча», на обратном пути, когда уже с картошкой шли, их «старшой» — хромоногий старик — вдруг ускорял свой скачущий бег, и все разом умолкали, гнали и гнали саночки, скорей-скорей, только бы миновать эту страшную рощицу в низине…
Бабушка спрашивала женщин, почему это они бежали-бежали, а потом, как наверх поднялись — сбавили ход, перевели дух, — волки там, что ли, в рощице овражной, выходят на дорогу?
— Дуреха, не волки там выходят, там хуже волков… Там мужики выходят, — объясняли ей солдатки.
Оказывается, в роще той, что в лощине, подкарауливали женщин разбойные мужики с топорами и вилами, убивали всех, без разбора. За эту самую картошку помороженную.
— Я уж потом эти места опасные у людей вызнала, и если одна ходила, то всё бегом, всё бегом, — вспоминала бабушка. — Бог миловал, а некоторых убили так-то.
Помню бабушкин рассказ про то, как женщина пошла ночью в деревню менять одежду на картошку, была зима лютая. Шла она через лес, по дороге, и вдруг видит…
