Бабочка - [7]

И глянул на меня все с той же непроницаемой грустью:

- Похороны будут завтра, Бабочка. В десять. После этого мы сразу отсюда уедем. Будешь собираться – подумай, что тебе еще нужно. Составь список для Марины Олеговны. Я пришлю кого-то, и все привезут на дачу.

Я кивнула, при этом понимая, что не в состоянии сейчас думать. Мысли, они словно расплывались в моей голове, расходились кругами, как на воде, когда в нее бросаешь камешек и наблюдаешь. Никакой четкости и ясности. И все-таки я надеялась, что постараюсь.

На пороге дома мы разделились: дядя Сережа крепко прижав меня к себе напоследок и, прошептав на ухо «держись, моя маленькая», пошел на кухню. Я слышала, как он о чем-то начал разговаривать с Мариной Олеговной.

Меня же ждал второй этаж и мои вещи. Только вот я совсем не знала, что брать. Если честно, у меня даже не было ни одного черного платья или кофты – я ненавидела этот цвет. И сколько бы мама не учила меня, не убеждала, как он элегантен, и как помогает подчеркнуть стройность фигуры и, вообще, иногда бывает ярче красного – меня эти доводы не убеждали. Черный цвет для меня был стойко связан с той, давней идеей о ведьмачестве, и осадком от возможного отношения дяди к такому образу. В общем, меня это не вдохновляло. Я же Бабочка, а они яркие и веселые. И потому я высовывала язык и совала в рот два пальца, тайком показывая папе, словно бы меня тошнит от этого цвета. Мы с ним начинали хихикать. И мама обиженно хмыкала, понимая, что мы совсем не хотим ее слушать. А папа тут же начинал обнимать ее, приговаривая:

- Дин, ну что ты пристала к ребенку. У нее ж детство, пусть хоть в серо-буро-малиновом бегает, с салатной кепкой в придачу. Имеет право.

- Она же девушка, Саша! – тут же приходила мама в ужас, словно не видя, что папа шутит. – И уже не ребенок. Не только. Ей вот-вот будет семнадцать. Надо уже думать о впечатлении, которое производишь на окружающих. А ты только идешь у нее на поводу…

На этом месте папа начал искать примирения, но все равно оборачивал все так, что мама на время забывала об идее превратить меня «сознательную, взрослеющую девушку». И мне вновь покупалось что-то розовое, бирюзовое или огненно-желтое.

Меня баловали. Я ведь уже об этом рассказывала.

Но сейчас отсутствие хоть чего-то черного показалось мне последней каплей основного горя и катастрофой планетарного масштаба. И заставило минут десять в прострации постоять посреди своей комнаты.

Вообще, мне очень не хватало собранности в этот момент: я не могла понять, что с собой брать сейчас, а что оставить на потом, когда мои вещи заберут? Надо ли мне брать учебники? Хотя, у меня же уже и табель заполнен. Наверное, нет. Я бродила из угла в угол, чем-то набивая дорожную сумку, которую мама как-то купила специально для меня: небольшую, яркую и очень удобную, в пределах допустимого размера ручного багажа при перелете.

Наконец, так и не сообразив, что же собрала, я вышла из спальни, ощущая, что задыхаюсь. Отовсюду на меня смотрели фотографии родителей и брата. Всюду на глаза попадались какие-то вещи, мелочи, приобретенные по какому-то случаю, чьи истории я помнила и слишком хорошо знала, все это казалось мне в ту минуту болезненно-невыносимым. Волоча сумку на полусогнутой руке, хоть она и не казалась тяжелой, я побрела в сторону лестницы, махнув рукой на ванную и необходимый набор косметики «для любой уважающей себя девушки». Да, это тоже было подарком мамы.

Но, так и не дойдя до ступенек, я почему-то остановилась и заглянула в комнату Леши, двери в которую всегда оставались открытыми, если его не было дома. Сейчас мало что в этом помещении напоминало обиталище брата: Лешка был безалаберным и невнимательным к вещам и порядку, в его комнате всегда царил хаос. Впрочем, наличие Марины Олеговны позволяло как-то этот хаос упорядочивать. Вот и сейчас, ведь мы готовились к их возвращению, в комнате было убрано: носки брата не свешивались с настольной лампы, кровать была аккуратно застелена, а пластилин не соседствовал на столе с недоеденными чипсами.

Но я смотрела не на порядок. На прибранной кровати брата, в самом углу, Марина Олеговна усадила плюшевого зайца: сиреневого, с когда-то надорванным, а после аккуратно подшитым левым ухом, и с куцым остатком помпона хвоста.

Я знала все эти подробности, потому что заяц когда-то принадлежал мне. Давно, очень давно, когда таких игрушек еще не было «завались» в каждом супермаркете, этого зайца мне подарил дядя Сережа. Кажется, мне тогда было года два или три. Папа точнее не мог вспомнить, когда спрашивала. Я обожала этого зайца, и долгие годы засыпала только с ним в обнимку. Закатывая дикую истерику, если его вдруг не оказывалось рядом. А потом, однажды, лет в одиннадцать, я решила, что уже слишком большая, чтобы спать с плюшевой игрушкой, пусть и такой любимой (по правде сказать, это Ленка, моя подруга, однажды зайдя в гости, засмеяла меня, узнав, что я все еще вожусь со старой игрушкой, пусть и шикарного качества). В общем, “скрепя сердце”, я подарила зайца Лешке, которому на тот момент как раз было около трех лет. Брат подарок оценил, тем более давно заглядывался на этого зайца, без спросу забираясь в мою комнату. Последний год мы даже частенько воевали с ним за право владения этой игрушкой, и папа уговаривал меня уступить ее братику, как старшую и разумную. Но я просто не могла расстаться с любимцем. А тогда – подарила без всякого нытья и драки.