Бабий век — сорок лет - [15]

Она искоса взглянула на своего говорливого спутника, увидела чуть одутловатый, довольный собою профиль, под дубленкой угадывался животик — его, что ли, тоже не было в Новый год? Так ведь правда же не было! И зачем он так отчаянно не о том говорит?

— А почему вы не ездите на машине? — попыталась она проявить хоть какую-то заинтересованность. — Раз вам тяжело…

Валерий даже расстроился:

— Да вы что! С новыми ценами на бензин? И потом — соль съедает покрышки.

— Ну и пусть, все не съест! — скрыть раздражение было уже невозможно.

— О-о-о-о, вы не знаете, какая это проблема! — И он заговорил о покрышках.

Так, под взволнованный его монолог, дошли до кино. Они вошли в фойе, и Даша остановилась, изумленно и благодарно: посреди широкого зала возвышалась высоченная, под потолок, елка. От елки к углам, чуть выше человеческого роста, тянулись флажки — большие, бумажные и с картинками. И эти флажки со старинных времен паровозами, щеголеватыми котами в красных, с раструбами, сапогах с наивными доверчивыми Снегурками в белых шапочках эта огромная ель, едва уловимый запах хвои — не запах, призрак его — все это пахло зимой, праздником, полузабытым детством, площадями первых послевоенных лет, когда люди снова учились смеху и радости, как учатся ходить и работать после тяжелой болезни.

Даша, все забыв и простив — покрышки, тряпку, давление неведомой мамы, — рассматривала флажки.

— Знаете, Лера, — она пока не знала, как его называть, — это все-таки лучший из праздников — Новый год, второго такого нет на земле. Весь мир в эту ночь вместе, везде зажигаются лампочки или свечи, люди желают друг другу счастья, верят в него…

Валерий молчал. Даша взглянула на него и увидела, что он серьезно и вдумчиво смотрит на распахнутую дверь буфета, на которой так и написано большими четкими буквами: «Буфет». Валерий оторвал от вывески взгляд, с непонятной укоризной покачал головой:

— Вижу, что ничего, кроме буфета, в этом кинотеатре нет. И книжный киоск закрыт. А вообще пошли посмотрим, что за книжки они здесь продают.

И, не дожидаясь Дашиного согласия, он двинулся к коричневому прилавку, где под стеклянной крышкой с амбарным замком лежали тощие брошюры и темных тонов книги. Даша печально посмотрела на его широкую, обтянутую дубленкой спину и пошла за ним. Наклонившись над прилавком, Валерий неторопливо и громко читал названия, потом вздохнул: нужных книг нет, конечно, зато всякой ерунды полно, как всегда. Он рассуждал на эту актуальную тему, а Даша молча стояла рядом.

Тяжелая скука окутала ее с головы до ног, разом навалилась тошная слабость, устали ноги в сапожках на каблуках, спертый воздух давил грудь, гул плотной людской массы жужжал в ушах. Почему они торчат возле запертого киоска, ведь он заперт? Какая разница, что за книги здесь продают, если их купить все равно невозможно? Почему Валерий все говорит, говорит, и так ужасно неинтересно? И сеанс как назло задерживается, спасительный звонок не звенит.

— Вы до кино где-то были? — неожиданно спросила Даша.

— Нет, я из дома, — помедлив, недовольно отозвался Валерий: как же так, его перебили. — А что?

— Вы с портфелем.

— Матери завозил кефир, купил заодно стиральные порошки… Да, так вот книги… Достать древних авторов невозможно, приходится ездить на черный рынок, в Сокольники, переплачивать…

Теперь он заговорил оживленнее, даже голос стал выше, от обиды, наверное: за Софокла перед праздниками заплатил тридцатку, за Гомера в ноябре — пятьдесят!.. Любимые, близкие Даше люди, их великие имена мелькали вперемежку с суммами, за них уплаченными. Чужой, хищный, враждебный мир — какие-то подворотни, спекулянты, книги из-под полы — не давал дышать.

— Верите, Дашенька, зарплаты своей буквально не вижу! Обещали филиппики Демосфена, представляете, все филиппики, двадцать второго года издания, просят сорок — прямо шкуру дерут! — но я еще поторгуюсь…

Может, она просто ханжа? В конце концов, это жизнь: спекулянтов все больше, тех, кто пользуется их услугами, — тоже. Продают, покупают даже в университете, никто никого не стесняется. Недавно подошла Верочка с кафедры польского языка: «Дарья Сергеевна, вам не нужен свитер? Мне достали, правда, с переплатой, но он мне велик». Даша окинула ее ледяным взглядом: «Вера, я спекуляцию не поощряю…» Чью спекуляцию, не уточнила. Сказала и пошла по коридору, чувствуя себя нелепым осколком давно прошедших времен, да и грубиянкой к тому же.

Бедный Демосфен, мужественный защитник древних Афин! Послушал бы сейчас Валерия — снова бы отравился: философ, только двадцатого века, якшается со спекулянтами!..

Наконец-то звонок — долгий и резкий — призывает наслаждаться искусством. Валерий, поддерживая Дашу под локоток, чинно двинулся вместе с толпой к распахнутым настежь дверям, к черному зеву зала. Даша механически шагала с ним рядом.

Она села в кресло, добросовестно посмотрела «Новости дня», набитые безнадежно устаревшей, да и скверно поданной информацией, зажегся и снова погас свет, потянулись титры, задымил в цвете на весь широкий экран завод, и она стала думать о себе и Валерии, друзьях и подругах, мужчинах и женщинах, о том, как дивно и страшно все среди них изменилось, как поменялись они ролями, и что теперь с этим делать, никто не знает. На экране бурлила ненастоящая жизнь, плоский и примитивный, одномерный какой-то мир непонятно зачем показывали Даше. А она думала о Свете и Жене, об Ирене с ее блестящими статьями по прибалтийским литературам, о незадачливой поэтессе Ларисе — некрасива, нервна и очень-очень талантлива, — о посиделках в Доме ученых, разговорах и спорах — всегда интересных, значительных, не о давлении, не о стиральных порошках (хотя была же с ними проблема), не о спекулянтах, не о деньгах, хотя все живут небогато, так ведь как раз богатые-то только и говорят и думают, что о деньгах, может, потому и богаты?