Бабьи яры Смоленщины. Появление, жизнь и катастрофа Смоленского еврейства. - [14]

Одной из моих близких школьных подруг была Женя Громыко, о ней дальше и пойдет речь.

Я часто бывала дома у моей подруги. Жила она около кинотеатра «Пятнадцатый» — бывшей хоральной синагоги, в хорошей (по тем временам) квартире. Отец у Жени был военным, по национальности — белорус. С матерью, еврейкой, Серафимой Осиповной, я была очень близка. Когда я у них бывала, меня сажали за стол, часто угощали чем-нибудь вкусненьким. Знакомы между собой были и наши матери.

В 1938 году, когда мы учились в 5-м классе, Женя Громыко пропала, и мы о ней ничего не знали, и даже учителя ее не вспоминали. В то время в политику не вникали, на политические темы нельзя было вести разговоры. Если и находились смельчаки, не то чтобы критиковавшие строй, а так, что-то сказавшие, то их по доносу ждал ГУЛАГ.

Когда Женя через год вернулась в класс, выяснилось, что ее отец, кажется, по должности интендант, оказался среди врагов народа и был репрессирован, осужден и молодым умер в лагере в 1943 году. После смерти Сталина он был реабилитирован.

После ареста отца Жени взялись за ее мать. Серафима Иосифовна год провела под следствием в застенках НКВД. Там ее пытали, мучили, водили на бесконечные допросы, но через год ей удалось освободиться. Женя этот год провела в приюте для детей «врагов народа» где-то на Киевщине, за колючей проволокой, откуда никого и никуда не выпускали.

Учителя и ученики встретили Женю очень дружелюбно. Симпатии к ней заметно возросли. Училась Женя хорошо.

Накануне войны, в 1940 году, мои родители поменяли жилье и переехали в Заднепровье на Ново-Московскую улицу, расположенную рядом с Рязанской улицей, где шла разгрузка и погрузка железнодорожных вагонов. За железной дорогой виднелись Садки. Здесь комната была побольше, а на кухне, кроме нас, жила одна старушка — бывшая купчиха. Я продолжала ходить в ту же школу, хотя она и была далеко.

Во время войны купчиха ушла от нас в свой ранее конфискованный дом. У нас появились новые соседи.

Когда началась война, моего отца — белобилетника, мобилизовали. В Куйбышеве, на Безымянке, он шил военным обувь и вскоре там же умер.

В 1942 году я случайно встретила Женю недалеко от дома, где жила. Мы были худыми, изможденными. Чем питались? В первое время еще добывали картошку, зелень всякую, на Рязанке вдоль путей собирали то, что утекало из вагонов — какая крупичка, мучичка, подбирали уголек на растопку. Попадались дровишки, сучки… С солью было легче. По ту сторону дороги, на подъеме в Садки у Крестовоздвиженской церкви, было полно красной соли. Скорее всего, это были минеральные удобрения. Однако ее употребляли в пищу, а в деревнях меняли на съестное, и от нее никто не умирал. Позднее соль стали вывозить, но многие запаслись.

Я пригласила Женю к себе, она у меня переночевала, хотя ее мать в гетто об этом не знала. К пропаже и гибели людей в то время все привыкли. Никто никого не ждал. Прямо на улице или на базаре случайных людей забирали в заложники. Полицаи и немцы хватали всех, кто попадался. Девушек и девочек насиловали и убивали. Люди уходили из дома и не возвращались.

На следующий день я пошла вместе с Женей в Садки, в гетто. Шли мы не через ворота, а снизу, через нефтебазу, пролезая через колючую проволоку. С большой высоты видели на нефтебазе военнопленных. Там был большой лагерь.

В гетто евреи все время были в шоковом состоянии. Каждый час можно было ждать смерть. Домишки в Садках, где жили евреи, были маленькими и плотно набиты людьми. Ночью на полу не хватало места, чтобы спать. Если прежние жильцы оставляли кровати, то на них спали по двое или трое и столько же под кроватью. Вечером света не было. Многие спали сидя, не раздеваясь. Бывало старухи или старики дежурили на улице, чтобы полицаи не застали спящих врасплох. Среди ночи могли ворваться полицаи — проверить, все ли на месте. Полицаям ничего не составляло выбрать спящих красивых девушек и девочек, увести их, чтобы изнасиловать. После этого возвращались не все. Да и днем было неспокойно. Мать Жени предупреждала нас, что если на форточке висит черная тряпочка, то нельзя близко подходить к дому и надо поскорее скрыться — уйти из гетто. Это значит, что в хибаре, где они жили, или рядом — полицаи. Если тряпочка белая, то можно зайти в дом.

Перед массовым расстрелом евреев целую неделю висела на форточке черная тряпочка — ее не снимали. Ни мне, ни Жене перед гибелью гетто не удалось повидаться с Жениной мамой.

Чаще к Жениной матери носила съестное я. Ко мне труднее было придраться, так как я русская и, вроде, пришла к евреям, чтобы что-либо купить из тряпок или обменять. Я полицаям и не попадалась. Женя в это время ждала меня в кустах около нефтебазы. Каждый поход был, связан с большим риском.

По утрам полицаи выстраивали на площади тех евреев, кто еще мог двигаться. Полицаи с охраной и собаками выгоняли людей на самые грязные работы. На железной дороге дочиста мыли вагоны, которые были залиты кровью раненых, чистили вагоны от грязи, разгружали или загружали составы. Чистили уборные. Для этой работы не всегда выдавали инструмент. А просить его было опасно. В снежную зиму очищали от снега дороги и аэродром. Делали все, что прикажут.