Бабье лето - [20]

XVI

Оставшись, наконец, один и так и не успев разубедить графа, Григорий Петрович вынул из кармана письмо, пошел к себе в спальню, зажег свечку, так как уже наступили сумерки, и разорвал конверт.

Писала Анастасия Юрьевна.

«Григорий Петрович, вы будете удивлены, получив мое письмо. Я сама не знаю, что со мной. Вот уже несколько дней я не нахожу себе места — мне не хватает вас. Как ни страшно женщине первой говорить это, но все равно я вам говорю — люблю. Я не Татьяна, мне уже тридцать лет, и это письмо может показаться смешным, диким, но знаю, что и вы не Онегин, что у вас есть сердце. Может быть, я ошиблась, но ваше отношение ко мне дало право думать, что вы относитесь ко мне с участием. Я не думаю о будущем и не хочу его. Я больна, измучена, но я еще могу любить — могу ли быть любимой? Думая о муже, я не чувствую себя преступной — он сам оттолкнул меня от себя — я для него давно уже умерла как человек и как женщина. Брат вам передаст это письмо — разорвите или храните — мне все равно,— только ответьте мне, где мы можем встретиться. Простите мои ошибки, я плохо пишу по-русски, французский же здесь был бы не у места. А. К.»

Неужели это писала Анастасия Юрьевна? Ну да, конечно, не могло быть никаких сомнений. И это правда? Правда то, что она его любит?

Григорий Петрович закрыл глаза, потом зажмурился, глядя на огонь свечи. Минуту он любовался все расходящимися лучами света, ни о чем не думая. Он нарочно старался ни о чем не думать, потом сказал громко:

— Я получил письмо от Анастасии Юрьевны.

Осторожно положил письмо на стол, расправил помятые листки и улыбнулся. Улыбка долго не сходила с его губ.

«Ну конечно, она меня любит… Об этом можно было догадаться сразу, но ведь дело и не в том — ведь и я ее люблю. Ведь не проходило дня, чтобы я о ней не думал. И потом, разве не из-за нее я разозлился на почтмейстера? Конечно, конечно… Но что-то будет дальше? Нет, лучше не думать об этом… Стыдно, стыдно — не мог первым написать ей. Легко сказать — написать письмо; черт возьми, легче попасть из пистолета в подброшенный пятак, чем написать письмо!»

Галдин внезапно поднялся и быстро прошелся по комнате, потом схватил стул, высоко поднял его одной рукой на воздух, но и это ему не помогло. Мысли никак не могли освоиться со случившимся.

— Ну да, я получил письмо,— снова проговорил он громко, и вдруг его охватила такая бешеная радость, такое желание двигаться, бегать, кричать, смеяться, что он опрометью выскочил из спальни, в два прыжка спустился с лестницы и очутился на дворе.— Антон! Антон! — закричал ротмистр.— Скорее там!

— Что прикажете? — отвечал голос кучера из конюшни.

— Живо оседлай Джека и веди его сюда!

Но как же быть с ответом? Обязательно нужно ответить! — Григорий Петрович задумался. Нет, только не сейчас. Сейчас надо что-нибудь делать, а завтра…

— Ты не спишь еще, Никита Трофимыч?

Старый повар сидел на крылечке перед кухней.

— Нет, ваше благородие, отдыхаю. Вечер-то больно хорош — как бы только, на ночь глядя, дождика не было.

— Не будет, милый,— весело отвечал Галдин.— Теперь все светлые дни настанут.

Старик с изумлением посмотрел на барина. Антон подвел Джека.

— Прощай, Трофимыч!

Откуда-то вынырнувшие Штык и Пуля кинулись под ноги лошади.

— А ну — кто скорее?

Джек рванул и понес.

Давно уже с таким наслаждением не мчался Григорий Петрович на своем гунтере. Через дороги, через канавы, рвы, изгороди, по овсам и ржи скакал он, все прибавляя ходу, все желая больше и больше скорости. Впереди темнел лес. Вскоре густой запах смолы и неподвижные сосны преградили ему путь. Лошадь убавила шагу. В сумерках, разыскав тропинку, Галдин опустил поводья и закурил трубку. Лес спал. Слышен был только треск сухих сучьев под лапами неугомонных псов. Тишина леса убаюкивала, успокаивала приподнятые нервы.

Чем дальше вглубь, тем становилось темнее. Галдин не различал головы своей лошади. Она фыркала, прислушиваясь к шорохам. Он чувствовал, как бьется кровь на ее сухой шее. Шаг ее стал осторожен и упруг.

Потом донесся мерный шум, похожий на приближающийся ветер.

«Эге, да я уже около клябинской мельницы»,— подумал Григорий Петрович.

И точно, вскоре мелькнул просвет. На лугу, покрытом сплошь куриной слепотою, которая желтела при луне, как золотой ковер, показалась мельница. Сквозь открытые шлюзы с грохотом падала широкая волна воды. Сейчас же за мельницей, чуть поднявшись на холм, можно было увидеть усадьбу Теолин. Случайно приехав сюда прямиком, Галдин остановился в нерешительности.

В барском доме горели огни. Его тянуло на эти огни. Он два раза проехал вдоль ограды мимо парка. Даже слез с лошади, подошел к калитке, отворил ее и посмотрел внутрь. Сад был пуст. Но Галдин все-таки не вошел в него, а, постояв несколько минут, сел опять в седло.

Он не мог оставаться один, не мог лечь и заснуть у себя дома — ему нужны были люди, с которыми бы он мог говорить, смеяться, которым мог бы крепко пожимать руки от переполнявшего его счастья. Он спустился к реке, въехал на паром и перебрался в Черчичи,— была не была, ему пришло в голову посетить пана пробоща.

Ксендз сидел у себя на маленьком крылечке, повисшем почти у самого обрыва над водою: он помогал разматывать шерсть миловидной женщине, сидевшей напротив. При появлении Галдина ксендз вскочил с места, засуетился, радостно заулыбался.