Бабье лето - [36]

— Вчера я заметил, — сказал я, — что, хотя небо было затянуто тучами, несколько работников качали воду, наполняли лейки и поливали растения. Знали ли и они, что дождя не будет, или просто исполняли ваши приказы, как и косари, косившие траву на хуторе?

— Справедливо последнее, — отвечал он. — Эти работники каждый раз думают, что я ошибаюсь, если видимость против меня, хотя итог мог бы их вразумить. Вчера тоже они, конечно, думали, что пойдет дождь. Они поливали растения, потому что я так приказал и потому что у нас заведено, что того, кто дважды не выполнил указания, увольняют с работы. Есть, впрочем, и другие предсказатели погоды, кроме животных, например растения.

— О растениях я это уже знал, и притом лучше, чем о животных, — возразил я.

— У меня в саду и в теплице есть растения, — сказал он, — обнаруживающие поразительную связь с атмосферой, особенно при появлении солнца, после того как оно долго скрывалось за облаками. По запаху цветов можно предсказать дождь, а трава, бывает, им прямо-таки пахнет. Такие вещи происходят у меня в саду и в доме от случая к случаю. Но вы узнаете их гораздо лучше и основательнее, если пойдете путями новой учености и воспользуетесь существующими теперь вспомогательными средствами, особенно исчислением. Избрав какое-то одно направление, вы добьетесь на нем необыкновенных успехов.

— Из чего вы это заключаете? — спросил я.

— Из вашей внешности, — отвечал он, — да из весьма определенного суждения насчет погоды, высказанного вами вчера.

— Но это суждение было неверным, — ответил я, — и из него вы могли извлечь прямо противоположный вывод.

— О нет, — сказал он. — Своей определенностью ваши слова показывали, что вы глубоко вникали в этот предмет, а своей теплотой — что занимались им с усердием и любовью. Если ваше мнение оказалось все же ошибочным, то лишь потому, что вы не знали какого-то обстоятельства, которое повлияло на вас, да и не могли знать. А то бы вы судили иначе.

— Да, вы правы, я судил бы иначе, — ответил я, — и впредь я не буду столь опрометчив.

— Вчера вы сказали, что занимаетесь естествознанием, — продолжал он, — можно спросить, выбрали ли вы какое-нибудь определенное направление и какое именно?

Немного смущенный этим вопросом, я отвечал:

— Я ведь, в сущности, обыкновенный пеший путник. Средств у меня как раз столько, чтобы жить независимо, и я брожу по миру, чтобы поглядеть на него. Еще недавно я брался за все науки. Но от этого я отошел и взялся в основном за одну — за науку об образовании земли. Чтобы дополнить труды, которые я читаю на эту тему, я стараюсь наблюдать за природой во время своих путешествий по разным краям, записываю увиденное и делаю зарисовки. Поскольку труды эти трактуют преимущественно о горах, я тоже хожу по преимуществу в горы. Да и вообще мне в них многое мило.

— Это наука очень широкая, — отвечал мой гостеприимец, — если подходить к ней с точки зрения истории земли. Она включает в себя много наук и на многих основывается. Сейчас, когда эта наука еще молода, когда ее первые черты только вырисовываются, горы имеют, конечно, очень большое значение. Но придет очередь и равнине, и ее простой, однако труднее разрешимый вопрос приобретет, несомненно, не меньшую важность.

— Несомненно, — отвечал я. — Равнину и ее язык, каким она со мной говорила, я полюбил еще до того, как взялся за теперешнюю свою задачу и узнал горы.

— Я думаю, — сказал мой провожатый, — что сегодня задача науки, о которой мы говорим, — собирать. Из этого материала в отдаленном будущем построят что-то, чего мы еще не знаем. Собирание всегда опережает знание. Это не удивительно, ведь собирание и должно предшествовать знанию. Удивительно то, что стремление собирать овладевает умами, когда какая-то наука только должна возникнуть, когда они еще не знают, каково будет ее содержание. Сердца как бы томятся, гадая, зачем на свете то-то и то-то, для чего это сотворил Бог. Но и без такого томления в собирательстве есть что-то очень привлекательное. Я сам собрал в горах все свои мраморы, под моим руководством их выламывали из скал, распиливали, шлифовали, подбирали друг к другу. Эта работа доставила мне много радости, и думаю, что эти камни так дороги мне только потому, что я сам находил их.

— У вас все породы наших гор? — спросил я.

— Не все, — отвечал он, — может быть, я и набрал бы их постепенно, если бы мог постоянно продолжать свои вылазки. Но в старости мне это все трудней и трудней. Когда я теперь изредка взбираюсь к кромке ледника Зимми, я чувствую, что дело обстоит уже не так, как в молодости, когда не существовало никаких границ, кроме как конец дня или явная невозможность. Поскольку к дальним залежам недостающего мне мрамора я уже ходить не могу, разработка их идет на убыль. Идет она на убыль и по той причине, что пород у меня собрано много, и значит, мало осталось мест, где я мог бы найти то, чего мне не хватает. И поскольку весь мрамор собрал я сам, мне не к лицу пристраивать у себя в доме добытое чужими руками.

— Вы, стало быть, сами и построили дом или изрядно его перестроили? — спросил я.

— Я сам построил его, — отвечал он. — Жильем при этих землях служил прежде хутор, где вчера, когда мы сидели на скамеечке, люди косили траву. Купив его вместе со всеми землями у прежнего владельца, я построил на холме дом, а хутор отвел на хозяйственные нужды.