Бабье лето [повесть и рассказы] - [28]

Яркая луна заливает двор своим безжизненным желтым светом. Может, оттого и кажется таким мертвенно-бледным лицо Матвея? Он стоит всего в нескольких шагах от крыльца.

Клавдия рванулась к нему, но обруч сковал ее еще теснее.

Геннадий с усмешкой, весело проговорил:

— Опоздали, дорогой товарищ. На сегодняшний день муж приехал. Так что — от ворот поворот.

Матвей на него и не взглянул, он не спускал глаз с Клавдии. Ждал, что она скажет. Она это видела, чувствовала. На нее напала страшная тошнотворная слабость. Так бывает лишь во сне. Хотела крикнуть, чтобы не верил Геннадию, чтобы защитил от него…

Но страшно и словечко вымолвить… Ведь этот может убить Матвея. Он такой…

Сердце глухо отсчитывало секунды… «Чего же ты молчишь, глупая. Ведь он ждет, ну, скажи — не уходи, и он не уйдет». Но слова застряли где-то в горле, перехватив дыхание. Тяжелая железная рука давила не только на ее плечи, она стиснула горло, сжала сердце. Прошла минута… две… Та, другая Клавдия, что жила где-то глубоко в ней, презирала эту Клавдию, что стояла сейчас, покорно опустив голову, боясь встретиться взглядом с Матвеем.

— Мне уходить? — спросил Матвей.

Она не ответила, еще ниже наклонила голову. Он подождал всего несколько секунд, потом круто повернулся и пошел, сутулясь и хромая больше, чем обычно.

Геннадий дождался, когда шаги растворились в ночной тишине.

Он втащил Клавдию в хату и только в горнице снял руку с ее плеча.

— Так вот кого ты поджидала!.. Сука!

Теперь, когда совершилось то, чего так боялась Клавдия, страх, сковывающий ее с того самого момента, как она увидела Геннадия, — этот страх прошел. В голове билась, разламывая ее на части, мучительная мысль: что, если Матвей ушел навсегда?! Нужно ли в чем-то оправдываться, защищаться, когда с Матвеем все кончено.

Геннадия озадачило странное спокойствие Клавдии.

— Признайся, его ждала? — он знал, что она ждала Матвея. Кого же еще! Но пусть она посмеет соврать.

— Его!

Геннадий на минуту опешил. Вот как! Небось когда он был завмагом, она по-другому с ним разговаривала. Из-за нее и пострадал. Кому все припасал? Если бы не он, так она с дочерью пропала бы, с голоду подохла. Это она виновата, что он целый этот год мыкался. А она неблагодарная тварь. Геннадий все больше и больше распалялся…

Клавдия слушала молча, будто и не ей вовсе кричал он злые, оскорбительные слова. Геннадий оборвал себя на полуслове.

Она ровным голосом сказала:

— Ты вот что: уходи! Я жить с тобой не буду. Так что уходи. Забирай все и уходи.

У Геннадия поперек лба вздулась синяя жилка. Заходили желваки на скулах. По прошлой жизни знала: теперь уже пощады не жди. И она в каком-то оцепенении смотрела на эту синюю жилку.

— Ты кому это говоришь? — каким-то чужим, бабьим голосом спросил он.

Она все тем же ровным тоном ответила:

— Тебе. — И в следующее же мгновение упала от тяжелого удара в грудь. С холодным отчаянием подумала: «Убьет».

Он бил долго, мучительно и жестоко. Его еще сильнее разжигало то, что она не плакала, не оправдывалась, не выпрашивала у него прощения, как это бывало прежде во время ссор. Многое бы отдал, кабы она бросилась к его ногам с повинной.

Клавдия не сводила с него широко открытых, блестящих глаз. Они, эти рыжие, такие знакомые и такие чужие глаза, ненавидели, презирали и как будто даже смеялись над ним.

Геннадий опомнился, увидев у нее на лице кровь. Он подошел к столу, налил стакан водки. Залпом выпил. Примиряюще проговорил:

— Ладно уж. Сама виновата. Я ведь человек.

Клавдия с трудом — каждое движение приносило тупую боль — поднялась и села на табурет у окна. Где-то прогромыхала грузовая машина. Протявкала спросонок собака. И снова наступила тишина. Только часы-ходики осторожно постукивали.

Оглянулась и, медленно выговаривая слова, произнесла:

— Я сказала: уходи. Уходить тебе надо. Я и сама проживу; не уйдешь, завтра заявляю в милицию. Все расскажу… Что бил, и про все… Пять лет дадут… Не меньше. А убьешь, в тюрьму сядешь. И потом… я тебя более не боюсь, — и еще раз повторила: — Так что лучше уходи.

«Ишь побелел. Небось совесть нечиста. Может, уйдет… Ушел бы… Ничего, проживу одна… Да разве одна я… Вон давеча… а… испугался». — Клавдия обрадовалась, увидев испуг и растерянность Геннадия, и уже твердо, как о решенном, добавила:

— В пять идет поезд. Успеешь еще.

Он сделал шаг к ней. Клавдия толкнула створки окна. В горницу ворвался ночной влажный воздух. Ветер разбросал по плечам растрепанные волосы, взметнул на лбу вьющуюся прядь, обнажив у виска глубокую, с запекшейся кровью бороздку. Платье на Клавдии порвано и под глазом синяк. Но в глазах ее ни страха, ни боли. Ее ненавидящий взгляд как бы отталкивает его.

И Геннадий совершенно отчетливо понял: что-то произошло без него. Но что? Сейчас нет времени для разгадывания. Ясно одно: она от своих слов не отступит.

Геннадий протрезвел. Ну что же: он не навязывается. Насильно мил не будешь. И, бормоча что-то несуразное, принялся поспешно собираться в дорогу. Открыл сундук и стал из него выкладывать вещи и запихивать их в чемодан.

Вещи! Когда-то вся жизнь Клавдии была подчинена этим вещам.

Не они ей служили, она им.