Бабаев - [43]

Мы втроем, Софронов, я и Шах, поехали в крутящийся ресторан «Седьмое небо» на Останкинской башне. Ресторан вращался муторными, тошнотворными рывками, мы с замершими лицами смотрели за стекло: город – не видно людей, беспорядочная роща домов, серые пятна парков, поднявшееся вверх, словно на вдохе, небо, одинокое солнце и не видно птиц – и все это на свету, и так томила эта еле плывущая картина, будто мы на пароходе и он навек отрывает нас от родной земли, и наш дом теперь – эта палуба, вот этот столик, смирились и оторвались – и такой вдруг прекрасной из чужого окна стала наша земля, величавой, родной, присмиревшей, и мила стала особенно та сторона, где дом – ничего не видно отсюда, мы уже далеко, а та сторона света мила.

Софронов вдруг сказал: «Да. Как всетаки ужасна наша советская действительность».

Мы доели крабов и вернулись в Сокольники. Я, угрызаемый совестью, унесся надзирать от демократических сил на избирательный участок, скрыв от Шаха, что записался в доверенные лица журналиста и литературного критика Андрея Мальгина на выборах в Мосгордуму (шли в тот же день), а Шах остался у телефона с какими-то остатками надежды, в ожидании вестей и того, что он с легкостью делал для меня и других, – в ожидании чудес. Которых нет.

Позже, пожив еще, я познакомился с другими неизбранными в депутаты, смахивают они друг на дружку - одинаково насмешливо рассказывали о своей «предвыборной эпопее» (в кандидаты попали случайно, друг записал по пьяному делу, на избирательную кампанию плевали и особо не тратились, но набрали невероятно много, против собственных ожиданий, голосов), радостно – про свою нынешнюю многообразно процветающую деятельность, при невольном сравнении делающую должность депутата малозначимой и незавидной. Они одинаково презирали избранников вообще: «И тут он говорит: меня избрал народ! Ты представляешь, да?». И – вот главное – по гроб, всем естеством до ногтей и волос ненавидели одного, то самое существо, кому проиграли – на миг не отрывая от этого скота внимательных, ненавидящих глаз. Шелов-Коведяев быстро бросил избирателей Сокольников, заделался заместителем министра иностранных дел, на этом посту не выделился ничем, кроме бороды и неуставного свитера, и сгинул. Для меня. Шах, я уверен, знает где, кем и что.

Смысл некоторых начинаний Шаха оставался для меня неведом. Пользуясь дармовщиной в «Вечерке», он накатал убойное брачное объявление: вдовец, состоящий из одних недостатков, собака, увлечения: цирк, кино, журналистика и проч. – зачем? ведь не искал жену! – в него и так трепетно и нежно влюблены, по его убеждению, все вменяемые женщины и студентки, видевшие хоть бы раз: от министра российского правительства до распоследней слушательницы курсов «Учись говорить публично»!

Сорок писем. Я читал. «Веселая вдова, средней упитанности, 57 лет, любит театр, кино и цирк, цирк, цирк…», «Недостатков у меня еще больше, чем у вас», «Уже десять лет каждое утро закуриваю свою последнюю сигарету», «Я некрасивая, стесняюсь своего роста (176), а так не хочется совсем завять», «Живу в коммунальной комнате, есть сын, но живем недружно. Все проходило мимо, все отдала ему, а он…», «Я так соскучилась по твоим сильным рукам и надежному плечу», – написала преподавательница факультета журналистики – я закрыл глаза и покраснел от чужого стыда: год за годом она будет встречать в коридоре щуплого, малоприятного Шаха, не подозревая, что стон свой доверила ему. Сколько собранного, высушенного, ссыпанного в почтовые мешки несчастья.

Я засунул последнее письмо в конверт и: теперь?

Ничего. Можно снять такое кино, сказал Шах: он, человек, давший объявление, собирает под каким-то предлогом всех написавших и ведет в цирк – с ними играют клоуны, их катают слоны, им дарят воздушные шарики и фотографируют с тиграми – женщины счастливы – удивительный, непонятный вечер, расходятся по домам, обмениваясь телефонами, чтобы дальше дружить, мельком благодаря человека, вручавшего билеты. Они уходят и не узнают никогда, что собрало их вместе. Он остается один у цирка, и тотчас гаснет реклама, останавливаются карусели, уводят с улицы верблюдов и пони, мусорщики потрошат урны, сворачиваются киоски мороженого, запираются кассы и начинается дождь.

Многие истории Шах про себя сочинял. Или нет. Шах любил одеваться в рванье: драная куртка, тридцатилетняя беретка, в ближайшем к дому овощном продавщица хамила и крыла матом любого, кто не лизал ей руки. Дошла очередь до Шаха, он протянул засаленную записку, нацарапано: «Я глухонемой, но по губам понимаю». Продавщица убедилась в достоверности нищеты и, подчеркнуто растягивая губы, пролаяла: «Вам чего?». Шах на пальцах показал: картошки два килограмма, капусты кочанчик – долго и придирчиво показывал: это надо заменить, нет, лучше другой, и этот тоже не надо – очередь потрясенно смотрела, как лютый зверь покорно, едва сдерживая ярость, обслуживает глухонемого.

Или еще: будто бы во времена дефицита он, обходя редакции, держал в сумке сгоревшую лампочку. И когда хозяин кабинета выбегал вон по производственной надобности, Шах мигом выворачивал лампочку из его настольного светильника и вворачивал на освободившееся место негодную свою. Вернувшийся хозяин если и пытался тотчас включить лампу, то дело кончалось растерянным: «Перегорела. Что-то часто стали перегорать». А Шах уносил годную лампочку домой.