– Да ладно вам… – сконфузившись, отмахнулся Олег Гаврилович от подтверждателя и, вежливо попрощавшись, вышел.
Он долго опускался в лифте вниз, и вдруг поймал себя на том, что не отрывает взгляда от яркой красной кнопки. Олег Гаврилович помедлил еще и вдруг ни с того, ни с сего набросился на светлую полированную стенку кабины и стал грызть ее. А когда прогрыз, то увидел скользящий вверх, рядом с его влажным ртом, обнаженный серебристый кабель. «Ну-у же-е, лиз-ни-и меня-я!» – словно бы запел вдруг этот улетающий вверх кабель и засиял невинно и сладострастно, празднично и искристо, как мейстерзингерская какая-нибудь невеста.
Олег Гаврилович долго смотрел на это сияющее и серебристое, скользящее и улетающее, и – «Эх, была – не была!» – взял, да и лизнул…
Ядра яиц и четыре, нет, три копыта – красное, черное и изумрудно-голубое. А вместо четвертого? Олег Гаврилович посмотрел под себя. «О, Господи, неужели же я теперь…» Мучительное чувство, что он никогда больше не сможет залезть в машину, почему-то вдруг охватило его прежде всего.
Олег Гаврилович огляделся. Он стоял на каком-то перроне и, по-видимому, только что вышел из поезда.
– Серый, закурить не найдется? – спросил его перронный уборщик.
Олег Гаврилович покачал головой, ловя себя на необычном ощущении непропорционально длинной и крутой шеи. Жесткие запутанные волосы заколыхались, ему захотелось их почесать, смахнуть что-то невидимое, но, увы, рук не было, только плечи, округлые голые плечи.
– Как знаешь, – обиженно проговорил себе в усы уборщик и стал оглушительно расшаркивать с платформы снег огромной алюминиевой лопатой с короткой деревянной ручкой.
Снег падал на рельсы и не таял. Беззащитная бессмертность звездочек, сквозь которые просвечивала сталь.
Олег Гаврилович удивленно цокнул и пошел. «Вот это да, – неожиданно вдохновился он, ударяя крест-накрест задними и передними копытами и высекая невидимые искры.
– Коней тут, поэмаэшь, понаставили, – продолжал бормотать в усы себе уборщик. – В поездах возют. А убирать-то кто за ними будет, Пушкин?
В метро Олег Гаврилович не попал. Или, как бы это сказать, попал наполовину. Загородка выскочила после передних плечевых ног и больно ударила с двух сторон под брюхо резиновыми держалками. Его вывели на свет божий и под узцы.
– Не х… коням в метро делать, – сказал невыспавшийся милиционер, давя в себе зевоту, а вместе с ней и просыпающийся здоровый инстинкт вдарить по этим огромным оранжево болтающимся ядрам.
„Да это ж конь, – однако почесал он сам себе в скрытом под фуражкой затылке. – А чего животного бить, если б человека“.
Фуражка поползла на лицо и чуть было не упала. Служитель порядка задрыгал руками и ногами и едва подхватил на лету ее кувыркающийся иссиня-серо-красный блин.
А Олег Гаврилович, хоть ему и чуть не наподдали по одному месту, продолжал вдохновляться: „Да, да – конем! Эх, вот если бы еще и до неба, если б еще и до звезд…“ И вздрогнул от тяжести. Так тяжело вдруг на него навалились четыре новых свежевыспавшихся милиционера. Но тогда он им в отместку снова стал опрятным господинчиком с пачкой зелененьких в нагрудном кармане („In God We Trust!“). Так что ебнувшимся с высоты коня на тротуар ментам от растерянности еще пришлось перед опрятным господинчиком и извиняться.
Первые дни, оставаясь дома один и вдохновленный открывшимися ему возможностями, он занимался изготовлением пластелиновых копий неприятных ему агентов жизни, раскрашивал, высунув язык, и с удовольствием всаживал иголочки. А потом бросался к телефону. Агенты, конечно же, помирали, кто сразу, внезапно отравившись сметаной, а кто дня через три, например, от гангрены лица, о чем скорбно и возвышенно сообщали их венценосные отпрыски. Заниматься с иголками и с пластелином было и радостно и поначалу даже как-то сладострастно. Р-раз! – и какого-нибудь там начальника очередной „небесной канцелярии“ вдруг бьет прямо в мозг искрящимся ослепительным параличом. И вот бедняга уже деревянно соскальзывает со стула, его не могут разогнуть и так и тащат, как раскладную заклинившую лестницу, на одних мизинцах, потому как застывший неприятно попахивает чем-то горелым и можно радостно сообразить, что, конечно же, говном, говном горелым! И додумать, что и гроб будет такой же – неправильной угловатой формы с тремя раструбами для рук, для жопы и для ног…
Через восемнадцать дней позвонил Пуринштейн:
– Чем ты там занимаешься?!
Пуринштейна Олег Гаврилович почему-то не трогал.
– А что такое? – осторожно спросил в свою очередь он, перебирая под столом копытами.
– Есть возможность крупно подзаработать. Ты как?
– Ну…
– Что, ну-у? Все резину тянешь! А тут начальники, позволю себе выразиться, как мухи мрут-с. Вакансии освобождаются. Игра крупная фортит-с! Играть надо. Давай ко мне срочно! Мне зам нужен, но свой, понимаешь? Это поначалу, а потом разделимся.
– Да, я…
– Ладно, ладно, Олежа. Быстрее! Ноги в руки и ко мне!
Олег Гаврилович бесшумно поцокал копытами и положил трубку. С минуту он сидел неподвижно. А потом вдруг взял иглу, длинную серебряную иглу, и… вонзил ее себе в сердце.
Андрей Бычков
Б.О.Г.
