Азов - [165]

«Догорит свеча воску ярого в подкопе главном на высо­кой бочке с порохом, я на приступ Казани-города тотчас пойду вместе с моими славными донскими казаками!» А стоял Ермак Тимофеевич в правой руке с дружиной князя Владимира Андреевича за Казанкой-речкой. И когда взята была Казань, царь сказал Ермаку: «Никто не показал такой храбрости, как ты… За это ты достоин воздаяния». И хотел было царь пожаловать Ермака Тимофеевича городами, селами да большими поместьями, а Ермак ответ держал: «Нет, великий государь! Не жалуй ты меня городами, селами да поместьями, жалуй ты всех нас, донских казаков, батюшкой тихим Доном от вершины всей и до низу. Пожалуй ты нас всеми ближними его реками, протоками, лугами зелеными, лесами густыми, дремучими…» И пожаловал царь нас тихим Доном-рекой до тех мест, где и поныне живем… А как спросят у вас, по какой-де причине и по какому-де делу зоветесь вы казаками – вы молвите в ответ: «По дедушке Ермаку, по дон­скому казаку!»

Стеньке понравилось это, и он рассмеялся. А Черкашенин досказывал:

– Ходил еще Ермак Тимофеевич в Сибирь. Воевал он Сибирское царство и отдал то царство в подарок царю Ивану Васильевичу. А царь дарил ему со своего царского плеча богатую шубу да железный панцирь. Да не впрок пошел атаману донскому, Ермаку Тимофеевичу, тот подарок царский: ко дну потянул его панцирь, когда переплывал Ермак реку Иртыш… Погиб он, но слава его не сгинет во веки веков.

Стенька допытывался, – далек ли путь в Сибирское царство?

Старик молчал. Он слушал песню Дона.

– А далече ли плыть надобно до Персидского царст­ва? – спрашивал Стенька.

Дед продолжал молчать.

Легкий ветерок срывался со степи. Пенились волны в Дону. С Азовского моря гнало ветром кипучие валы. Трава в степи припадала к земле. Гнулись да поскрипывали ветки деревьев.

Старому атаману Черкашенину казалось, что чей-то далекий, с берегов Иртыша, голос летел сюда, к стенам Азова-города, отвоеванного у турок, приветствуя тихий Дон, приветствуя славу казачью…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Валуйский воевода послал гонца узнать, кто приска­кал. Гонец сообщил:

– Татаринов с станицей!

– Поставьте свечи в церкви, – сказал валуйский вое­вода, – покойник голову везет к царю!.. А ты, гонец, спеши в Оскол, предупреди-ка воеводу.

Гонец переменил коня и помчался в Оскол. В Осколе воевода, расспросив гонца валуйского, тоже сказал:

– Пропала буйная головушка!.. Скачи в Елец! Предупреди!..

Гонец переменил коня и помчался в Елец. Елецкий воевода разгладил бороденку, перекрестился и прошептал:

– Ну, царствие небесное ему, рабу божьему Михаилу!.. Скачи-ка, гонец, во град великий Тулу.

Переменив коня, гонец поспешил пыльной дорогой в Тулу. Там воевода был степенный и рассудительный. Он первым делом спросил:

– Кормили, поили ли атамана в Ельце? Где дали отдых?

– Нигде еды ему не давали! Питья – нигде! И отдыху нигде не бывало. Гонят и коней не меняют, – сказал гонец.

Тульский воевода накормил атамана Татаринова и ка­заков горячей пищей, дал вина по доброй чарке. Спать уложил. Велел и коней накормить, и просушить седла потные.

– С кем дружбы не вела беда лихая… – говорил сочувственно старик боярин, поглядывая на дорогу, ведущую к Москве.

В Коломне встречал Татаринова со станицей большой отряд стрельцов. Взяли в кольцо, приказали:

– Снимайте самопалы! Сабли – долой! Поедете в Москву под стражей.

Татаринов строго сказал:

– Всем сабли снять. Ружья отдать стрелецким голо­вам. Саблю свою оставлю при себе.

Заспорили с ним стрельцы. Но атамана переспорить не пришлось.

– Ежели вам, стрельцы, – говорил Татаринов, – сабля моя нужна, то берите, а я вернусь назад. А ежели вам и царю нужна голова моя, то моя сабля от моей головы неотделима. Поеду я к царю при сабле.

Въехали казаки на Красную площадь, окруженные стрельцами. Коней завели в Разбойный ряд. Казаков посадили в оковы. А атамана Татаринова под сильной стражей водворили в Посольский двор.

Царь приказал немедля позвать Татаринова в Золотую палату для допроса с очей на очи.

Когда атаман явился, пристав Савва Языков сказал Татаринову:

– Порядки для всех в Москве одни: сними-ка саблю!

Но гордый атаман не снял саблю, а заявил приставу:

– Не ты надевал, не тебе и снимать мою саблю. Ежели сам царь прикажет снять ее, тогда другое дело. В Москву я приехал не за разбоем, приехал голову отдать царю, коль будет надобно… Пойди, скажи!

Пристав ушел, но вскоре вернулся.

– Иди при сабле! Но руки держи от нее подальше!

Татаринов вошел в Золотую палату взволнованный. Увидел царя в золоченой одежде, сидевшего в высоком богатом кресле. Лицо государя было бледное. Глаза усталые.

Татаринов быстрыми шагами приблизился к царю, стал на колени, как подобало, и низко поклонился. В палате было тихо. Тишина тянулась долго. Наконец государь произнес надтреснутым, хриплым голосом:

– Ну, встань! Гордыня Дона! К добру ли встретились?

Татаринов поднялся не спеша. В глаза царь заглянул недобрым, тяжелым взглядом.

– Ну, говори! – сказал не скоро царь. – Кроме тебя, здесь нет никого. Стены немы в палате… Привез ли грамоты Фомы, которые вы отобрали на Дону у турецкого посла?

Татаринов ответил:

– Великий государь, ежели те грамоты посла не взял Степан Чириков, то сам Фома Кантакузин куда-нибудь запрятал их. Мы грамот не сыскали на Дону.