Азия в огне - [27]
Германн, доктор и Боттерманс молча слушали Меранда, как вдруг поэт вскричал:
— Где-же, однако, наша спутница… Её что-то не слышно…
— Она, наверное, уснула. Подобные потрясения слишком сильны для женских нервов, и я заметил, что она сильно измучена всем! — сказал доктор.
Боттерманс встал, чтобы посмотреть на подушки, лежавшие в полутемном углу, где раньше находилась молодая девушка.
— Её здесь нет — пролепетал он через несколько мгновений взволнованным голосом.
— Так, значит, она вышла подышать немного свежим воздухом. Здесь положительно можно задохнуться…
После этого все поднялись и вышли из палатки видимо, встревоженные.
В нескольких шагах, у изгороди, стоял на часах монгольский солдат. Он приставлен был наблюдать за исполнением распоряжения, данного китайским офицером, чтобы пленники держались поблизости отведенной им палатки. Ковалевская не могла бы отойти далеко. Но её не было.
X. Ковалевская
В то время, как её товарищи входили в палатку, молодая девушка осталась сзади, чтобы переговорить украдкой с китайским офицером, и, притаившись за портьерой, прислушалась, не окликнет ли кто-нибудь из своих.
Полутьма помогла её намерениям, — и в самом деле пленники сначала не заметили её отсутствия.
Вскоре к ней вернулся китайский офицер и сделал знак следовать за ним.
Он поспешно проводил ее в ту же самую палатку, где состоялось свидание пленников с Тимуром. Черной стражи там больше не было.
— Подождите здесь! — сказал офицер.
Молодая девушка уселась на нечто вроде массивного сундука, украшенного резьбой, и закрыла лицо руками, как бы для того, чтобы лучше сосредоточиться. Поступок, на который она решилась без ведома своих товарищей, был внушен ей сознанием полной безнадежности их положения. Разумеется, все, чего она могла надеяться достигнуть, это — продления тяжелой агонии, только на это и могло удаться склонить железную волю «Господина». И она делала невероятное усилие сдержать свое нервное напряжение и сохранить полное присутствие духа во время разговора, который ей предстоял.
Надя все еще сидела в своей удрученной позе, когда появился снова китайский офицер, неся большой белый платок из шерсти и шелку.
— Я вас провожу к тому, кого вы желаете увидеть. Но вы должны этим закутать свое лицо, во-первых, для того, чтобы не быть узнанной, во-вторых, для того, чтобы не видеть, куда мы пойдем. Это — условие!
Девушка встала, кивком головы выразила свое согласие на все и беспрекословно позволила обернуть платок вокруг своей головы так, что лицо её было совершенно закрыто.
Взяв ее за руку, офицер в продолжение нескольких минут вел ее по дороге, которая показалась ей очень запутанной. Она чувствовала только, что прошла через несколько зал, несомненно, пустых, так как вокруг неё царило глубочайшее молчание, нарушаемое только слабым шумом их шагов по толстым коврам.
Затем её проводник остановился, отнял руку и удалился, и чей-то голос ей сказал:
— Снимите ваше покрывало!
Вся трепещущая, несмотря на старания быть спокойной, молодая девушка быстро сбросила платок.
Она стояла перед Тимуром, полулежащим на груде подушек.
— Что вам от меня угодно, сударыня? Быть может, вы приносите мне ответ ваших сотоварищей?
Надо было отвечать.
Она вдруг почувствовала, что слишком понадеялась на свои силы. Нужно было отказаться от всякого внешнего самообладания. И она заговорила прерывающимся голосом, задыхаясь, сопровождая свою речь лихорадочными, непроизвольными жестами, с горящим лицом, почти отчаянное одушевление которого особенно к ней шло, делало ее удивительно красивой.
— Я прихожу по собственному желанию… Вы отгадали, что я женщина, и это должно вам объяснить мою слабость, мое волнение… Ваши речи потрясли меня… Все, что вас окружает, что от вас исходит — так странно, так необычайно… Я сбита с толку, оглушена, охвачена головокружением… Смерть!
Я столько раз смотрела ей в лицо, что больше не боюсь уже её. Мы сами ее призывали, когда нас вели сюда. Мы благословляли бы небеса, если бы она пришла! Почему же смерть, которою угрожаете нам вы, пугает меня?! Моя душа колеблется, растерянная, между ужасом и влечением… Я ничего не понимаю! Изменить моим друзьям, Европе — нет, никогда! Но я восхищаюсь, я трепещу! Неведомая сила увлекает меня!.. Я пришла сюда не только для того, чтобы спасти моих друзей, но чтобы освободить и самое себя от какого-то непостижимого чувства. Но я хотела бы, чтобы земля разверзлась и поглотила меня!
На лице молодой женщины отражалось все её душевное состояние, рука машинально, то и дело, прикасалась к вороту платья, как бы желая устранить причину, мешающую свободно дышать.
По мере того, как она говорила, лицо Тимура прояснялось, привычная суровость его смягчалась. Эта перемена не ускользнула от девушки, как взволнована она ни была.
Инстинктом женщины она почувствовала, что из этой борьбы, где её пол проявляет свою силу, заключающуюся именно в увлекательной слабости, она может выйти победительницей, только признав себя побежденной.
Усилие принести роковую жертву собою было так жестоко, что жгучие слезы выступили на глаза молодой девушки, дрожащие ноги не могли её больше держать, и она почти упала на колена, закрыв лицо руками. Тимур сделал невольное движение, как бы желая встать, но ограничился тем, что придвинулся к ней несколько ближе и, не говоря ничего, стал ждать. Это продолжительное молчание вернуло Ковалевскую к сознанию положения, и она прошептала:
