Азиатский берег - [3]

Оказалось, что существует специальное турецкое слово для катышей грязи, которые соскабливают с тела в бане. И еще одно, имитирующее шум кипящей воды: фукер, фукер, фукер. Кипящая вода в представлении турка символизировала первую стадию полового возбуждения. Это примерно соответствовало американскому «электрисити».

Иногда, блуждая по темным безрадостным переулкам он как будто видел ту женщину, но обычно лишь издали или мельком.

Во всяком случае, у него не было уверенности в том, что это она. К тому же лицо женщины не запомнилось ему, а фотографии сделать не удалось, потому что он случайно засветил пленку. После таких встреч он иногда ощущал легкое беспокойство, но не более того.

* * *

Мальчика он встретил в Ушкюдаре. Это случилось в середине ноября, когда внезапно наступили холода. Он впервые пересек Босфор и, сойдя с парома на землю (или, точнее, на асфальт) самого большого континента, ощутил неизъяснимую притягательную силу этого колоссального пространства.

Еще в Нью-Йорке Джон предполагал, что пробудет в Стамбуле месяца два, не больше, изучит язык и тогда уже отправится в Азию. Как часто он гипнотизировал себя, мысленно перечисляя ее чудеса: знаменитые мечети, Кайзери и Шивы, Бейзекира и Афьонкарахисара, величественный Арарат и еще восточнее — побережье Каспия, Мешед, Кабул, Гималаи. Теперь эти сирены были совсем близко. Они сладостно пели и манили его, призывая погрузиться в их водоворот.

А он отказывался — хотя и ощущал это волшебное очарование. Он отказывался, потому что привязал себя к мачте и не мог последовать их призывам. У него оставалась квартира в городе, который находился вне их досягаемости. Там можно было дождаться весны — пока не придет время возвращаться в Штаты.

Но все же он отверг описанный в путеводителе рациональный маршрут от мечети к мечети и посвятил остаток дня сиренам. Пока еще солнце не село, они могли вести его куда хотели.

Асфальт уступил место булыжной мостовой, мостовая — утоптанной грязи. Нищета была здесь гораздо более явной, чем в Стамбуле, где из-за большой перенаселенности даже самые бедные лачуги оказывались трех- или четырехэтажными. В Ушкюдаре те же жалкие строения расползлись по холмам и напоминали убогих калек в безобразных лохмотьях. От одной грязной улицы к другой ничего не менялось — все тот же блеклый, унылый пейзаж. Это была другая Азия: вместо высоких гор и просторных равнин однообразные трущобы, бесконечно тянувшиеся по голым холмам; серое безмолвное пространство.

Невысокий рост, скромный костюм, и, возможно, усы делали его не похожим на типичного американца, и он мог ходить по этим улицам, не привлекая к себе внимания. Только любознательный взгляд выдавал в нем туриста (камера была сдана в ремонт, потому что пленка опять оказалась засвечена). Теперь, как уверял Олтин (очевидно, желая сделать комплимент) достаточно было научиться говорить по-турецки — и Джон вполне сошел бы за турка.

К вечеру ощутимо похолодало. Туман рассеивался и вновь сгущался. Плоский диск заходящего солнца становился то тусклым, то ярким. Ветер, казалось, нашептывал какие-то истории об этих домах и их обитателях. Но Джон не стал прислушиваться. Ему и так было известно о них достаточно даже больше, чем хотелось бы. Ускорив шаги, он направился в сторону пристани.

Возле источника — железной трубы, торчавшей из бесформенной глыбы бетона, на перекрестке двух узких улиц стоял мальчик лет пяти или шести и плакал. В каждой руке он держал по большому пластмассовому ведру: одно красное, другое голубое. Вода выплескивалась на тонкие штанишки и голые ноги.

Сначала Джон предположил, что ребенок плачет просто от холода. Сырая, почти обледенелая земля. Ходить по ней босиком…

Потом он увидел сандалии — нечто вроде банных шлепанцев — маленькие овалы из голубого пластика с одним ремешком, который должен быть зажат между большим и вторым пальцами.

Мальчик то и дело нагибался и просовывал ремешок между окоченевшими пальцами, но не успевал сделать и двух шагов, как шлепанцы снова слетали, и с каждой отчаянной попыткой из ведер выливалось все больше воды. Мальчик не мог удержать сандалии на ногах и не мог идти без сандалий.

Увидев все это, Джон с ужасом осознал свою беспомощность. Нельзя было спросить у мальчика, где он живет, и, взяв его на руки, отнести домой; нельзя было отругать родителей за то, что ребенок оказался на улице в такой обуви и без зимней одежды; нельзя было даже отнести ведра — все это требовало знания языка.

Что же делать? Предложить деньги? Но в данной ситуации от них было не больше проку, чем от буклета Американского Информационного Агентства!

Никакой возможности оказать помощь, абсолютно никакой.

Между тем, заметив сочувствующего зрителя, мальчик позволил себе заплакать всерьез. Он опустил оба ведра на землю и, показывая на них и на сандалии, стал что-то говорить этому иностранному дяде, очевидно взывая о помощи.

Джон сделал шаг назад, потом еще один, а мальчик все кричал, не то с мольбой, не то с негодованием — Джон так и не понял. Он повернулся и побежал по улице. Прошел еще час, прежде чем удалось найти пристань — и в это время пошел снег.