Азиаде - [31]

Я хотел бы внушить Вам мысль, которая кажется мне верной: нет на свете такого горя, от которого не было бы лекарства. В наших силах найти его и применить в зависимости от характера несчастья и от темперамента субъекта.

Отчаяние – состояние абсолютно неестественное; это болезнь, которую можно вылечить, как многие другие; лучшее лекарство от него – время. Когда Вы чувствуете себя несчастным, сделайте так, чтобы в Вас сохранился маленький уголок, защищенный от несчастья: этот маленький утолок и будет Вашей аптечкой. Аминь!

Пламкетт.

Расскажите мне о Стамбуле, о Босфоре, о Трехбунчужных пашах и т. д. Целую руки Вашим одалискам и остаюсь преданный Вам

Пламкетт.

XLI

ЛОТИ – ПЛАМКЕТТУ

Я сказал Вам, дорогой мой друг, что я несчастен? Не думаю, но если я Вам это сказал, я, должно быть, ошибся. Сегодня под вечер, возвращаясь домой, я повторял про себя, что я один из самых счастливых людей на свете, мир – прекрасен. Я ехал верхом в тот прекрасный час, когда январское солнце заходит, золотя черные кипарисы, старые зубчатые стены Стамбула и крышу моего уединенного дома, где меня иногда ждет Азиаде.

Комнату согревала жаровня, воздух был пропитан запахом розовой эссенции. Я закрыл дверь на засов и уселся, скрестив ноги, – поза, очарования которой Вы не понимаете. Мой слуга Ахмет приготовил два кальяна, один для меня, другой – для себя самого и подвинул к моим ногам медное блюдо, на котором курились благовония.

Азиаде с серьезным выражением лица пела песню о джиннах, аккомпанируя себе на барабане, отделанном металлическими бляшками; дым выписывал в воздухе синеватые спирали, я созерцал три дружеских физиономии, на которые так приятно было смотреть: моей возлюбленной, моего слуги и моего кота, и мало-помалу забывал о печальной человеческой участи.

Никаких незваных гостей, никаких неожиданных или неприятных посетителей. Если кто-то из турок, откликнувшись на мое приглашение, наносит мне конфиденциальный визит, мои друзья на время забывают дорогу к моему дому, и решетки из ясеня надежно охраняют мои окна – ни в какой час дня любопытный взгляд не может ко мне проникнуть.

Люди Востока, мой дорогой друг, одни знают, что такое быть у себя дома; в ваших европейских квартирах, открытых всем прохожим, вы можете считать, что вы у себя дома, в той же мере, в какой можно чувствовать себя дома на здешней улице, под любопытными взглядами докучливых и беспардонных людей; европейцы не знают, что такое неприкосновенность жилища, не ощущают затаенной прелести этого понятия.

Я счастлив, Пламкетт, и беру назад все свои жалобы, сейчас мне кажется смешным, что я писал такие жалобные письма… Тем не менее я еще страдаю из-за того, что надорвало мое сердце: я чувствую, что нынешнее благоденствие – всего лишь передышка, которую посылает мне судьба, что нечто зловещее реет над моим будущим, и сегодняшнее счастье завтра неизбежно приведет за собой ужасное несчастье. Даже сейчас, когда она рядом со мной, у меня бывают приступы душераздирающей тоски, которую можно сравнить с приступами необъяснимого страха, нередко овладевавшего мною в детстве при наступлении ночи.

Я счастлив, Пламкетт, более того, я чувствую, что помолодел; я уже не тот юнец, который столько скитался, столько пережил и наделал столько глупостей во всех странах, какие только можно вообразить.

Трудно поверить, что я был большим ребенком, чем Ахмет или Азиаде, или даже Самуил. Я был старым скептиком; рядом с ними я был похож на тех персонажей Булвера,[102] которые проживали десять человеческих жизней, и при этом прожитые годы не оставляли следа на их физиономиях; они вкладывали старые усталые души в юные тела двадцатилетних.

Юность моих спутников омолодила мое сердце, и – Вы правы – я, быть может, еще мог бы верить во все, хотя сам же полагал, что не буду уже верить ни во что.

XLII

В один из январских дней мрачное, без единого просвета небо нависло над Константинополем; холодный ветер сек лицо мелкими каплями январского дождя; день был серым, как в Британии.

Я ехал верхом по длинной широкой дороге, окаймленной нескончаемыми стенами в тридцать футов высоты, гладкими и неприступными, как стены тюрьмы.

В одном месте над дорогой возвышался сводчатый мост из серого мрамора на мраморных же, причудливо высеченных опорах; он связывал правую и левую части этого печального сооружения. Стены эти были стенами сераля Чераг-хана. С одной стороны простирались сады, с другой был расположен дворец и павильоны, а мраморный мост позволял красавицам султаншам переходить незаметно для постороннего глаза из сада во дворец и обратно.

В крепостной стене сераля, на большом расстоянии одни от других были вырезаны трое ворот из серого мрамора с железными створками, отделанными золотом и чеканкой.

Высокие, торжественные ворота позволяли догадываться, какие богатства скрывают скучные однообразные стены.

Солдаты и чернокожие евнухи охраняют эти ворота. Стиль портиков, казалось, предупреждал, что пересекать их порог опасно; опоры и мраморные фризы в арабском вкусе украшены странными рисунками и таинственными завитками.

Мечеть из белого мрамора с золотым куполом и полумесяцами стоит вплотную к угрюмым скалам, заросшим густым кустарником. Можно подумать, что чья-то волшебная палочка одним прикосновением вызвала к жизни эту снежную белизну, не нарушив при этом дикого и сурового вида окружающей природы.