Азазель - [9]
— «Пир»! Мы изучали эту поэму в Антиохии давным-давно! Я думал, что наша копия — единственная, уцелевшая после костра. В любом случае дай мне на нее посмотреть. Она полная?
— Да, отец мой, записана по-коптски на папирусе.
— На коптском! Удивительно… А на скольких всего языках ты читаешь, Гипа?
— На четырех, отец мой: на греческом, арабском, коптском и арамейском. Мне ближе всего арамейский, потому что на нем говорил Иисус.
— Мы называем его не арамейским, а сирийским, это позволяет отделить благословенное христианское время от более раннего, языческого и еврейского.
— Я согласен с тобой, отец мой, на этом языке уже не говорят, хотя он еще сохраняется кое-где, но уже совсем не в том виде. Слова Иисуса Христа изменили его, и он уже не такой, какой был раньше, — теперь это святой язык.
— Твоя правда, Гипа, все верно, сын мой…
Он разговаривал со мной по-дружески, и я решил, что могу быть менее настороженным. Я бы очень хотел, чтобы наша беседа продолжалась всю ночь. Мы переговаривались, перейдя с узких улиц на широкую дорогу, пока не уперлись в просторную площадь, на которой стояла большая церковь с высокими куполами, похожая на сон, окутанный темным ночным покрывалом с вытканными на нем великолепными весенними звездами. Невдалеке виднелась моя келья. Немного помолчав, Несторий произнес:
— Да хранит тебя Господь, Гипа. Что касается слов господина нашего Мессии — а нет ли у тебя копии Евангелия от Фомы{14}?
— Да, отец мой, у меня есть один старый египетский список, и Евангелие Иуды{15}, и Книга Тайн{16}… Я люблю собирать книги.
Почтенный Несторий улыбнулся и заметил, что я храню запрещенные книги. На это я ответил, что раз-
решенные книги можно найти в церкви или каком другом месте, и он рассмеялся. Я решил воспользоваться удачным стечением обстоятельств и пригласил его в свою келью после вечерней молитвы в церкви Воскресения. Мое предложение ему понравилось, и он согласился, чему я очень обрадовался. Я не знал тогда, что эта случившаяся поутру встреча полностью изменит мою жизнь, что мне придется оставить Иерусалим и уехать на север, в этот уединенный монастырь, находящийся так далеко от моей родины…
Вдохновленные возникшей симпатией и взаимопониманием, мы вернулись из церкви. Я открыл келейную дверь и, запалив видавший виды светильник, висевший в правом углу, предложил высокому гостю устраиваться. Через единственное приотворенное окно в келью врывался прохладный ветерок. На небе не было ни облачка. Несторий долго разглядывал лик Девы Марии, висевший над моим ложем, но не произнес ни слова… Затем, осмотрев убранство кельи, сказал:
— Чисто у тебя и прибрано, Гипа, это многое говорит о человеке. А где книги, о которых ты мне рассказывал?
— Под топчаном, на котором ты сидишь, отец мой.
— Зови меня по имени, Гипа, все мы братья… Все мы лишь бедные овцы в овчарне нашего Господа.
— Но ты, отец мой, ближе к пастырю. Да не обделит тебя Господь своей бесконечной и вечной милостью!
Несторий рассмеялся и встал, чтобы я смог скатать тканый дамасский многоцветный ковер из верблюжьей шерсти, служивший мне подстилкой, под которой хранились книги и папирусные свитки. Разложив их на полу, я поднял с топчана доску и достал схороненную под ней свою сокровищницу. Несторий подошел к окну и, окликнув своих сопровождающих, приказал им возвращаться в трапезную.
— Похоже, мне предстоит провести у тебя всю ночь, Гипа.
— Меня это радует, благородный отец мой.
Все время, пока Несторий бережно перебирал содержимое моей сокровищницы, я внимательно изучал черты его прекрасного и благородного лица, готовя для нас обоих теплый напиток из благоуханной горной мяты и блюдо из фиников и сушеного инжира. Во всем облике этого человека сквозили благородство и природная красота, цвет его больших глаз был золотисто-зеленоватым, в них проглядывали ум и страстность. На бледном лице пробивался легкий румянец, а в аккуратно подстриженной бороде — мягкая желтизна. Макушку венчали редкие белые волосы. Весь его вид отличался какой-то божественной чистотой, которую так нечасто можно видеть у монахов, кем бы они ни были — старшими или младшими.
Я поднес ему чашу с мятным напитком и поправил фитиль светильника, чтобы тот давал больше света. Затем сел на тахту напротив превращенного в тайное хранилище топчана, рассматривая довольное выражение одухотворенного лица Нестория. В нем я угадывал тот образец божественного отпечатка, который и должен отличать человека веры. Когда он, в изумлении покачивая головой, наконец заговорил, я подвинулся к нему, весь обратившись в слух.
— Речи Цицерона! Какой же ты хитрец, египетский монах! Ты такой же любитель изящной словесности, как и мы… А что это здесь, в большом кожаном переплете? «О граде Божьем»{17}!
— Да, благородный отец мой, книга епископа Августина. Здесь обе части, и первая, и вторая. После нее он больше ничего не написал.
— Я знаю, Гипа, знаю. Но я удивляюсь: как она к тебе попала?
— Паломники, благородный отец мой, паломники приносят с собой все новое и все старое. Иногда дарят мне книги, иногда продают. Но эта книга не из новых. Ее первая часть датируется четыреста тринадцатым годом после Рождества Спасителя нашего Мессии… Ей уже лет десять.
