Азазель - [81]

Я вознамерился сочинить мелодии к семи ежедневным молитвам и молитвам на праздничные дни, чтобы потом их можно было объединить в отдельный акафист, а также написать для монахов специальный, наполненный глубоким смыслом гимн, предназначенный для тех, кто предпочитает молиться в келье. «В этом особом гимне, — сказал я себе, — изысканными словами я опишу самое сокровенное. Разобью его на три раздела: первый будет спокойным и немногословным, второй — размеренным и наполненным восхвалениями, а третий — быстрым и радостным, как шелест крыльев херувимов…»

Я твердо решил, что буду распределять время между медициной и сочинением стихов, врачуя там тела, здесь — души. И слова сотворят с человеком то, что не смогут сделать самые сильные снадобья, — ведь именно в словах заключается вечная и нетленная жизнь!

Той ночью в келью я так и не вернулся, заночевав, преисполненный внутреннего ликования, в библиотеке. На следующий день я пропустил утреннюю молитву и не пошел на завтрак, а остался в библиотеке до самого полудня. Заглянул Фарисей, желая удостовериться, что у меня все в порядке. Я успокоил его и показал, что у меня получилось, но он совсем не обрадовался. Когда я поинтересовался, в чем дело, Фарисей пояснил, что не любит пение, особенно женское. Я пожалел его и чуть было не сказал: «Нет, ты любишь пение, и голубей, и женщин, просто боишься всего этого, не позволяешь выказать свою любовь, потому и отвергаешь это чувство!» Но мне не хотелось злить Фарисея, открывая ему истину, которая была мне очевидна. К тому же он постоянно жаловался на мучившее его недосыпание. Я проверил его пульс, который оказался учащен, и поинтересовался, как он себя чувствует. Фарисей признался, что у него запор. Для прочищения кишечника я дал ему немного порошка вьюнка, смешанного с большим количеством аниса, а также успокаивающих трав, отвар которых он должен был пить в течение недели после второй ночной молитвы… Это было хорошее снадобье, и я решил, что оно ему подойдет.

Мы вышли из библиотеки и направились к большой церкви, где вместе с другими монахами я выстоял молитву шестого часа. После нее настоятель сказал, что мальчики-хористы и девушка придут ко мне завтра.

На следующий день ближе к вечеру мой покой был нарушен шумом детской возни. Детишки явились вместе с родителями. Их сопровождал дьякон, который осторожно постучал в мою дверь. Отворив ее, я увидел, что он привел шестерых мальчиков и двух девочек в возрасте от семи до девяти лет. Дружной толпой они ввалились внутрь, заполнив собой все пространство. Некоторые из них забавлялись с приятелями, другие таращились на меня во все глаза… Лица у всех были радостные, а выражение глаз — невинное, время еще не вытравило из них чистоту и непорочность. Всей компанией мы направились на церковный двор. Я предложил родителям отправляться по домам, но одна из матерей осталась стоять, и я со всей деликатностью, на которую был способен, объяснил, не поворачиваясь к женщине, что ей придется дожидаться возвращения сына или дочери возле церкви, на что она ответила, что не имеет отношения ни к кому из пришедших детей, а затем коротко произнесла:

— Я певица.

Пораженный неожиданным восторгом, я вздрогнул, однако не желая обнаруживать ни волнения, ни радости, взял себя в руки и обратился к детям:

— Проходите ко входу и становитесь в ряд по росту. А ты, дочь моя, — сказал я певице, — становись напротив них…

Дети выстроились слева от меня, и я попросил, чтобы каждый из них повторил первую строку пятнадцатого псалма. Их голоса оказались разными по чистоте, но звучание в хоре выходило терпимым. Детские голоса вообще отличаются удивительной чистотой и нежностью. Когда они закончили, я наконец повернулся к той, которая представилась певицей. Ей было около двадцати. Так мне показалось, во всяком случае. Я не очень хорошо рассмотрел ее, потому что вообще не люблю разглядывать женские лица, но меня привлек ее наряд, особенно черный шелковый платок, расшитый по краям тонкой вышивкой и скрепленный у шеи маленькой цветной застежкой, от которой в разные стороны разбегались складки. В здешних краях так не одевались, впрочем, выглядела девушка вполне скромно и достойно.

Потупив взор, я попросил ее исполнить первые строчки написанной мной песни и показал, как это нужно сделать. Она спросила, можно ли ей спеть немного по-другому, на тот церковный манер, к которому она привыкла, и я согласился. Девушка сдвинула со лба платок, отступила на два шага и подняла лицо к небу. В этот миг я смог наконец рассмотреть ее. А через мгновение, наполненное тишиной и благоговением, она запела… Что это был за струящийся голос, в изумительной чистоте снисходящий на нас с горней выси! Вокруг нас все вдруг наполнилось ароматом роз и благоуханием едва зазеленевших долин. «Помилуй меня, слабого… — пела она так, словно готова была заплакать, — …нет у меня защитника, кроме Тебя». Голос девушки переливался и звенел в тишине, разрывая мне душу и наполняя счастьем. Ее печальное пение было поистине восхитительным!

Стоящие рядом дети не проронили ни звука. Они растворились в ее пении, словно унеслись на крыльях голоса в неведомую даль. А я… я чувствовал себя так, будто был один-одинешенек в огромной вселенной…