Азазель - [41]

Перво-наперво служка повел меня в трапезную, представлявшую собой большой и просторный зал, и мы вместе поели горячей пищи. Затем он отвел меня в странноприимный дом, состоявший из множества чрезвычайно узких комнат. Отсюда, как он пояснил, через какое-то время я смогу переселиться в свободную келью… Через два дня я был уже полностью погружен в бескрайнее море Церкви… Десятки священников и монахов, сотни прихожан и паломников целыми днями толпились в храме, кто зачем: кто — помолиться, кто — испросить благословения, кто — исповедаться. Церковь — это пчелиный улей, в котором идет работа по прославлению Царствия Небесного. Жизнь в церкви не замирает даже глубокой ночью, когда в ней горит одно огромное и роскошное паникадило, подвешенное к церковному своду. Мне казалось, что это место — средоточие вселенной, частичкой которой являюсь и я. Не раз в те дни я убежденно говорил себе, что не принадлежу к прожигателям тленной жизни… Что меня избрал Господь для одного Ему ведомого дела, и да сбудется воля Его!

Я нашел пристанище в небольшой келье. По соседству проживали подобные мне служители Господа. В основном это были монахи из пяти западных городов (Ливии) и Верхнего Египта, но встречались и священники, ненадолго приезжавшие по своим делам из далеких краев, например из Эфиопии. Эти говорили на странном наречии. В первые дни на меня никто не обращал внимания, за исключением одного странствующего монаха, живущего в соседней келье в ожидании, когда он сможет отправиться вместе с эфиопами в их страну, чтобы поселиться там навсегда. Сейчас я уже и не помню, как его звали. Может, Бишва? По-египетски это означает «высокий», но тот монах был коротышкой. Меня он привлек своей степенностью, добрым нравом и своеобычностью. Ему было около тридцати. На коптском он изъяснялся как уроженец Верхнего Египта, как и я. Мы часто болтали в перерывах между молитвами и обеднями или по пути в трапезную и вскоре стали неразлучными братьями во Христе. Как-то в субботу, когда я сообщил ему, что хочу пойти послушать лекцию Гипатии, он вдруг встрепенулся и закричал:

— Брат мой, этого делать ни в коем случае нельзя! Ты не должен даже имени ее произносить! — И, явно испугавшись, заявил: — Она великая грешница! Неужели ты не пойдешь слушать проповедь отца Кирилла, величайшего из епископов, а вместо этого отправишься смотреть на эту дьяволицу? Господь не простит тебе такого греха! С моей стороны тебе ничего не грозит: я буду считать сказанное тобой проявлением дурного настроения и никому не расскажу о том, что услышал!

И потянулась бесконечная ночь. Я не мог уснуть, меня терзали беспокойные мысли: неужели я смогу забыть о встрече с Гипатией? Неужели ограничусь лишь тем, ради чего приехал? А может, мне стоит навсегда покинуть церковь? Уйти прямо завтра с утра и никогда больше сюда не возвращаться? Не замурован же я навечно в этих стенах! И какой смысл оставаться здесь? Ведь Иисус Христос начал проповедовать среди людей, а не среди священников и монахов, запертых в кельях! Вокруг него бурлила настоящая жизнь — так зачем же мы превращаемся в мертвецов, если еще не умерли? Но… в церкви я чувствую себя в безопасности, а ведь еще совсем недавно я был таким неприкаянным. Верующие — вот моя настоящая семья, а вовсе не та мирская, не считая, конечно, дяди, мучившегося от болезни печени «гаг»[8]. Вряд ли он доживет до моего возвращения. И кого я застану, когда вернусь на родину? И где теперь моя родина? Дядина деревня, в которой он дожидается смерти? Или деревня моего отца, где меня никто не знает? Или деревня, в которой поселилась моя мать? Мать, каждую ночь засыпающая в объятьях человека, обагрившего руки кровью! Как я ненавижу его, и ее тоже! Ненависть убьет меня! Меня, который должен возлюбить врагов своих и платить добром за содеянное зло, чтобы превратиться в настоящего христианина и по-настоящему любящего человека… Но истинную любовь я познал только с язычницей, случайно встреченной на морском берегу. Она три ночи и четыре дня дарила мне райское наслаждение. О, если бы можно было снова вернуться к Октавии! Не отвергнет ли она меня и не обзовет ли вновь мерзавцем и подлецом? Октавия оказалась первой и, вероятно, последней, кто меня оскорбил. Больше никто и никогда не посмеет насмехаться надо мной, пока я, как монах, принадлежу к великой церкви. А может, мне удастся продвинуться по церковной лестнице и в один прекрасный день я стану епископом в каком-нибудь большом городе… Но нужна ли мне эта должность? Заменит ли она мечту стать великим врачевателем и научиться лечить болезнь «гаг»? Удастся ли мне отрешиться от мирских радостей, выполнив обещание, данное дяде, что посвящу свою жизнь Иисусу Христу? Не утрачу ли я при этом смысл существования? А если я скажу Гипатии, что готов жить в ее доме как прислуга, лишь бы перенимать у нее знания? А вдруг она согласится и поможет мне изучать медицину в Мусейоне{60}, и я всего за два года стану знаменитым врачом? Ведь я уже многое успел узнать за время обучения в Ахмиме, мне не хватает только знаний по анатомии, а доктора в Мусейоне практикуют хирургию уже сотни лет, им ведомы все тайны медицинской науки.