Азазель - [34]

* * *

Утомленные, мы поднялись в комнату Октавии и рухнули на разбросанные по полу подушки, так и не отведав вина. В эту ночь нам хотелось просто спать.

На следующий день я проснулся рано, Октавия еще спала, всем своим видом напоминая о нашем недавнем безумстве. Стараясь не производить шума, я прокрался в библиотеку, взяв с собой торбу из опасения, что Октавия попытается заглянуть в нее, когда проснется. Так же осторожно я приоткрыл окно, в которое тут же брызнул свет, залив все пространство библиотеки. Расчистив место на полу, я углубился в чтение священных книг и комментариев к ним хозяина дома.

Когда я возвращал книги на полку, мой взгляд задержался на большом фолианте под названием «Письма и заметки о древних философах Александрии». Многие тексты этой книги, написанные известными авторами, были мне знакомы, но показались очень необычными, ведь об их авторах во времена учебы в Ахмиме я ничего не слышал. С фолиантом в руках я вернулся на облюбованное место на полу и принялся читать те тексты, которые показались мне наиболее занимательными, особенно заметки, автором которых назывался неведомый мне древний философ Гегесий{45}, воспевающий самоубийство! Не успел я отметить некоторые места, чтобы перенести их на свиток, как с испуганным, почти пожелтевшим лицом в комнату вбежала Октавия. Пряди ее пышных каштановых волос спутались, молочно-белая грудь тяжело вздымалась.

— Ты здесь, а я подумала, что… Зачем ты взял торбу?

— Тебя это напугало? В ней у меня книги, а здесь я увидел одну копию, более древнюю и полную, чем моя. Захотел исправить.

— Любимый, прошу, не терзай меня, не исчезай неожиданно… Я так переживала, что чуть не умерла… Пойдем в комнату, пойдем, любимый.

Октавия бросилась ко мне, трогательно, как ребенок, увидевший отца после долгой разлуки. Ее нагота совсем не возбуждала меня, я чувствовал лишь бесконечную нежность. С любовью, лишенной и намека на распалявшую нас прошлой ночью страсть, я по-отечески прижал ее к себе и приласкал. Вдыхая аромат ее волос, я был почти уверен, что эта женщина по-настоящему любит меня, даже сильнее, чем моя мать… Интересно, ненавидела ли меня мать так же, как отца? И любила ли она этого мужлана — своего нового мужа? Я чувствовал слезы Октавии на своей груди, и мое сердце переполнялось любовной мукой. Я еще крепче прижал ее к себе, нежно поглаживая, и она затихла. Мог ли я тогда проникнуться к ней еще больше? Кто знает… Да и какое это сейчас имеет значение? В любом случае чем больше мы обольщаемся, тем больше верим…

— Никогда не бросай меня, мой любимый, мой единственный!

Октавия вытерла слезы, и на лице ее появилась вымученная улыбка, а во взгляде я прочел любовь, смешанную со страхом. Придя наконец в свое обычное состояние, она потащила меня на крышу, не говоря больше ни слова, ибо мы все уже сказали друг другу глазами.

Оставив меня на крыше, Октавия вернулась в комнату и вскоре вышла в необыкновенно красивом белом платье. В руках она держала дорогое платье хозяина, от которого однажды я уже отказался. Глядя умоляющими глазами, Октавия медленно раздела меня и, не произнося ни слова, облачила в хозяйский наряд. Мне хотелось немного побыть на воздухе, полюбоваться на море, но она вновь напомнила о необходимости соблюдать осторожность и настойчиво потянула в комнату. Присев на край кровати, Октавия протянула ко мне руки — как добрая, веселая и любящая подруга. А я вновь подумал: «Всегда ли она будет оставаться такой? Ведь ничто не вечно… Вдруг она бросит меня? Женщины по природе своей непостоянны. В один прекрасный день по какой-то причине она рассердится и донесет на меня служителям церкви, выдаст им все мои тайны. Заявит, что я соблазнил ее. Или что я монах и развратничал с ней! Александрийская церковь известна своей суровостью и решительностью, а ее последователи сегодня исповедуют строгость. Что они тогда со мной сделают? Неужели здесь меня ждет судьба отца? Неужели…»

— Отчего ты погрустнел, любимый? Возьми яблоко.

— Яблоко? Нет, не хочу. Это ведь тот плод, из-за которого Адам был изгнан из рая.

— Что за бредни! Кто наплел тебе эти небылицы, мой маленький мальчик?

Не задумываясь, я ответил:

— Но об этом написано в толкованиях к Торе.

— Ах, в Торе. Уморительная книжка! Она все время издевается над древними египтянами, осуждая их женщин! Хозяин как-то читал мне ее. Он тоже потешался и в изумлении качал головой.

Меня возмутили ее слова и разозлило, что она насмехается над заветом Бога Отца, в которого мы верили сотни лет, а иудеи еще больше. Правда, я вспомнил, что и сам когда-то сомневался в том, о чем записано на страницах Пятикнижия. Но как бы то ни было, человеку непозволительно издеваться над верой другого: умаление чужой веры означает принижение собственной. Тогда выходит, что никакая вера не годится для людей! Я понял, что для нас с Октавией настало время объясниться со всей откровенностью, поэтому произнес решительным тоном:

— Октавия, ты не имеешь права смеяться над верованиями других.

— Не злись, любимый. Я больше никогда не буду издеваться над чужой религией, если это так тебя раздражает… Но и ты не зли меня, возьми это яблоко.