Азазель - [23]

На этом я прекращаю писать. Воспоминания теснят мне сердце, тяжелеет голова, и перо валится из рук. Пока довольно того, что я успел записать этой ночью, продолжу на рассвете, если проснусь. Итак, я полностью закончил этот лист. Завтра придется начинать новый. На нем я запечатлею еще один поворот моей памяти, не прекращающей свое бесконечное движение по кругу.

Лист IV Страсти и соблазны Октавии

Уже давно я люблю лишь то, что переживаю в себе самом. Мне нравится сплетать собственные фантазии и оживлять их подробностями, а затем забывать о них, когда захочу. Так я избегаю ошибок и остаюсь в безопасности. Но то, что случилось на песчаном скалистом берегу к востоку от Александрии, было совсем другим… Это была реальность, еще долгое время не дававшая мне спать по ночам.

Когда я, обессиленный, вышел из моря, уже холодало. Я оказался один на один с женщиной по имени Октавия и не мог решить, как себя вести. Октавия, напротив, выглядела уверенной и знала, что нужно делать. А все потому, что, как рассказала она на третий день нашего знакомства, ждала события, которое предсказала ей одна из жриц заброшенного святилища. Вот что произошло с нами.

Итак, Октавия, грациозно покачиваясь, направилась к расщелине между скал, а я сидел в растерянности, не в силах отвести от нее взгляда. Прежде чем высокие изящные бедра Октавии скрылись в скальном проеме, она обернулась и бросила на меня обольстительный взгляд. Указав на низ моего живота, она произнесла с ироничной улыбкой:

— Ты вечно собираешься сидеть в таком виде? Оденься! И следуй за мной поскорее.

Я взглянул на свое поднимающееся естество — и только тут со стыдом осознал, какую шутку сыграл со мной дьявол. Я схватил рубаху, быстро накинул ее и со всем своим нехитрым скарбом двинулся к расщелине в скале, где укрылась Октавия. Мне хотелось извиниться перед ней, поблагодарить, а затем попросить разрешения исчезнуть и тем покончить со своей постыдной оплошностью.

Смущенный, я вошел в небольшую пещеру. Октавия сидела на земле и что-то доставала из изящной плетеной корзины вроде тех, которые крестьяне мастерят своим господам из пальмовых веток. С того места, где я стоял, были хорошо видны ее полные груди. До этого мне доводилось видеть, как женщины кормили грудью своих детей, но то, что я видел сейчас, было совсем иным. Бог даровал женщине груди, чтобы кормить детей, или у него были еще какие-то соображения?

Не обращая на меня внимания, Октавия продолжала заниматься своим делом. Прямо на земле она аккуратно расстелила большой белый платок, придавив его края морскими ракушками, в изобилии устилавшими пол пещеры, и принялась раскладывать различные яства: вареные яйца, тонкие лепешки из белой муки, два вида белого сыра, воду или вино в белом глиняном сосуде. Ее полупрозрачная одежда также была вся белая, как и цвет кожи. Я был изумлен.

— Присаживайся, — сказала Октавия.

Не в силах противиться, я покорно уселся, полностью отдавшись ее воле, и Октавия приняла меня в свой сладкий плен. Она начала делать со мной то, чего никто никогда не делал даже в детстве: она стала кормить меня, вкладывая кусочки пищи прямо в рот, и когда я проглатывал один кусок, с улыбкой протягивала следующий. Вначале я отказывался, но очень быстро вошел во вкус и принялся есть из ее рук, покорный, как младенец.

Я так объелся, что, казалось, больше никогда в жизни не захочу есть. Когда, проглотив последний кусок, я закрыл рот, Октавия пальцами опять раздвинула мои губы. Правой рукой она потянулась к бутылке, а левой медленно обняла меня за плечо и мягко, но уверенно притянула к своей груди.

— Что ты делаешь?

— Хочу по-своему угостить тебя лучшим александрийским вином.

«По-своему» означало, что щекой я был прижат к ее груди. От моего изначального напряжения не осталось и следа. Рядом с этой служанкой я не ощущал никакой неловкости — я был полностью растворен в ее неге и не помнил ничего. Когда рука женщины коснулась моего плеча, я почувствовал, что навечно зачарован ею, что перестал существовать, и погиб в этих объятьях. Она поднесла бутылку к моим губам — и небесный нектар наполнил мою душу: я в жизни не пробовал подобного вина. От выпитого на меня накатил дурман, я закрыл глаза и почувствовал, что душа моя воспарила в бескрайнюю высь. Я так и лежал с закрытыми глазами, пока Октавия не произнесла:

— Выпей еще, любимый, вино очень полезно.

— Любимый… Как ты это произносишь!

— Ни о чем не спрашивай. И не открывай глаз, пока не почувствуешь меня.

Солнце клонилось к закату, нас окружала тишина, нарушаемая лишь плеском волн. Я был не в силах противиться этой неотразимой александрийке. Она оказалась права: после того как я прильнул к ее груди с закрытыми глазами, мое влечение к ней лишь усилилось.

А когда она стала ласкать мою шею, спину и нежно кончиками пальцев пощипывать грудь, я почувствовал острое наслаждение. Внезапно я ощутил, как напряглось тело женщины и участилось ее благоуханное дыхание.

Правая рука Октавии скользнула в мои шальвары, еще влажные от морской воды, и сжала то, что находилось у меня в паху. Затем она опрокинулась на землю и требовательно притянула меня к себе. Я уже не владел собой. Я чувствовал себя Адамом накануне изгнания из рая, ибо собирался повторить его проступок: войти в рай и вкусить запретного плода… Сгорая от греховной страсти, влекомый переполняющим меня колдовским желанием, я, не думая более ни о чем, навалился на Октавию всем телом.