Ай-Петри (нагорный рассказ) - [51]

Внезапно она заходится рыданиями, ее не удержать, ее колотит навзрыд.

Она открывает дверцу и ожесточенно пытается вытолкнуть, сдвинуть с места труп собаки.

Я помогаю ей, распластавшись по полу, упираясь ногами в борта. Луна блестит в остановившихся глазах Дервиша, блестит оскал, от него воняет паленым мясом.

Наконец, зверь соскальзывает.

Луна озаряет стену горы, паруса скал, уступы. Высокое море блестит волчьей шкурой. Холм блеска подымается застывшей рябью в космос.

Она смотрит мне в глаза, и полдень разгорается в солнечном сплетении.

Кабинка вползает в тень скалы.

Ее губы, руки, язык сокрушают мое тело.

— Ты не забудешь меня, правда? Не забудешь?

И вдруг отрывается, опрокидывается вниз.

Я не успеваю ничего разглядеть, кроме исчезнувшей мертвой птицы.

Падаю на колени над краем.

Кажется, что кабинка неподвижна. Такая темень, так далеко колышутся огни.

Вверху по тросам повизгивает подвеска.

22 марта 2005 г.

ДЕНЬ У МОРЯ

I

Там за пригорком в серебре

клинком при шаге блещет бухта

(палаш из ножен ночи будто),

где субмарину в сентябре

сорок четвертого торпеда

вспорола с лету. — Так от деда

в кофейне слышал я вчера.

Затем и прибыл вдруг сюда.

Из любопытства. Ночью. Чтобы

кефаль на зорьке половить.

Опробовать насчет купанья воды.

И, может быть, местечко полюбить.

Таксист мне машет: «Ну, пока»,

свет фар, качнувшись, катит с горки.

Луна летит — секир-башка —

над отраженьем в штиле лодки.

II

Ромб бухты тихо вдруг качнул восход.

И сердца поплавок приливом крови

шевелится — и с креном на восток

скалистых теней паруса на кровли

домишек белых вдоль по склону жмут.

В кильватере лучей стоит прозрачно

невеста-утро. Выбравшись из пут

созвездий карусели — верткой, алчной,

по свету местности приморской дачной,

нагой и восхищенной, держит путь.

Над небом бьется белый перезвон.

Штиль разрастается шуршаньем блеска

и поднимается со дна зонтом

зеркал. Вдруг бьет в натяг со свистом леска:

ночь — рыжая утопленница неба —

срывается… В руке — стан утра, нега.

III

Большое море. Плавкий горизонт

стекает в темя ярой прорвой неба.

Как мысль самоубийцы, дряблый зонд

висит над пляжем — тросом держит невод

метеоцентра: в нем плывет погода —

все ждет, как баба грома, перевода

из рыбы света, штиля, серебра —

на крылья тени, шторма и свинца.

IV

Чудесное виденье на песке

готовится отдать себя воде:

лоскутья света облетают

и больше тело не скрывают —

не тело даже: сгусток сна,

где свет пахтает нам луна —

и запускает шаром в лабиринт

желанья, распуская боли бинт.

V

Солнцем контуженный, зыбкий, слепой верблюд,

с вмятиной пекла на вымени, полном стороннего света,

из песка вырастает, пытаясь прозреть на зюйд,

пляж бередит, наугад расставляя шаги на этом.

VI

Натянув на зрачок окуляр горизонта с заката рамой,

по бархану двинуть в беседку рыбного ресторана.

Сесть за столик с карт-бланшем немой скатерки,

чье бельмо-самобранка будто Тиресий зоркий.

Опрокинуть в стакан полбинокля рейнвейна —

и лакать до захлеба этот столб атмосферы и зренья.

Десять раз опустело и раз набежало.

Бродит по морю памяти жидкое жало

луча — однакож, нетути тела, чтоб его наколоти.

Вылетают вдруг пробки, и дает петуха Паваротти.

Что ли встать голышом и рвануть к причалу —

раззудеться дугою нырка к началу.

То-то ж будет фонтану, как люстре, брызгов.

Но закат уж буреет, и полно на волне огрызков.

Постепенно темнеет, как при погруженьи.

Звезды дают кругаля, как зенки Рыб над батискафом.

Или — как соли крупа, слезы вызывая жженье.

От чего еще гуще плывут очертания лиц, местечек с их скарбом.

Вот выплывают Майданек и Треблинка, где утиль

женских волос, как лучей снопа, шел в матрасы,

на которых меж вахт на подлодках ревели от страха матросы.

И луна точно так же доливала в полмира штиль.

Июль, 01