Ай-Петри (нагорный рассказ) - [4]

В тот момент, когда я понял, что люди внизу читают то, что этот человек сейчас пишет, — я зашатался и рухнул. Девочка чудом осталась висеть, зацепившись за канат, но я уже не мог ей помочь, болидом пробивая плотный, как лед, сверкающий воздух.

В результате падения я вскочил на камне, озираясь. Предрассветный озноб разогнал остатки диковинного сновидения.

IV

Поднявшись в поселок, я увидел у нашей палатки Андрея Владимировича. Он сидел на земле, вытянув ноги — и, чуть раскачиваясь, курил. Я не сразу узнал его. Он что-то бормотал, лицо его было страшным. Будто на него наступили.

У грузовика переговаривались два человека в военной форме. У одного каркас фуражки был заломлен в натяг — на новый манер, как у эсэсовцев. Усатый здоровенный мужик в бушлате ходил туда-сюда перед машиной, забычившись в землю.

Под задним мостом грузовика поднималось солнце.

Я поздоровался.

Андрей Владимирович встал на четвереньки, поднялся и, шатаясь, вошел в сельсовет.

Далее этот день я помню отрывочно.

Более отчетливо он проступает в памяти уже на закате.

На площадке за машиной стоит вертолет. С лопасти обвисшего винта мне на колено падают капли росы. Смешанные с маслом, они разбиваются о брючину. Бижутерный крупный блеск вспыхивает над травой. Тело Вовки лежит на носилках, накрытое одеялом. Над ним, на крыльце сельсовета, стоит человек с обнаженным торсом. Это — сторож, полоумный Чашма. Полой снятого халата и обшелушенным электродом, с намотанной на конце марлей, он чистит ружье и вполголоса, безостановочно, матерится. Чашма болен полиомиелитом — мышцы его живота, грудь, бицепсы — дрожат и переливаются, словно у скаковой лошади после забега, — и халат, и переломленное ружье, и шомпол ходят в его зыбких руках с азартом жонглируемых предметов — как у тореро мулето и пика.

Одеяло у Вовки теплое, верблюжье. Барханы, облитые рыжим солнцем заката, надежно его укрывают. Меня уже давно — как его привезли, лупит озноб. Стуча зубами, я раскачиваюсь, обняв колени. Колотун унимается на минуту только глубоким вздохом.

Этой ночью развиднелось. Сверкающее царство гор стоит передо мной. Если долго на него смотреть, в проступившей слепоте всплывает видение. Неведомый город, чьи здания одновременно и нестерпимо белы, и прозрачны, разворачивается передо мной. Так сквозь стенку ковша, вынутого из горнила, виден колеблющийся уровень расплавленного металла. Город наполнен людьми из сновидения. Движениями рук они ткут блаженную слепоту, и я закрываю ладонью глаза, чтобы утишить под веками бешеную пляску кровяных разводов.

Мне почему-то кажется, что я согреюсь, если расплачусь.

Я встаю, подхожу к Чашме, прошу закурить. Он орет на меня, извиняясь:

— Не пидишь, врат, ружье делаю, а?! — Чашму трясет еще сильней и, чтобы унять судорогу, он сердито чуть притопывает ногой и засовывает ствол в карман галифе, чтоб его не так болтало.

Рядом с носилками лежит Дервиш-бей-хан — совхозный волкодав. Кличку его я знаю потому, что слышал, как следователь вслух диктовал для протокола данные паспорта пастушеской собаки: кличка, возраст — 5 лет, порода — алабай (туркменская овчарка), масть — белая, рост в холке — сто девять, приписка к совхозному стаду — пастушеская бригада Нури Закраева. Снежная, устрашающая голова Дервиш-бей-хана раза в полтора крупнее Вовкиной. Обкорнанные уши, обрубленный хвост, сжатый взрыв мышц. Отвисшие черно-розовые каемки губ, с жемчужными ниточками слюны, обнажают задние зубы.

Хотя животное словно бы раздавлено своей звериной угрюмостью, в его взгляде все же мерцает одушевленность. В печальных глазах пса стоят равнодушно горы.

Сегодня ночью с Дервиш-бей-ханом случилось несчастье. Несколько ночей подряд он чувствовал, как волки кружили неподалеку. К полночи он залаял, завыл и стал обегать отару — серый ковер, вспухающий волнами. Дервиш-бей-хан нервничал, и чересчур уж взвинчивал себя перед схваткой, бессмысленно наворачивая виток за витком, со зла покусывая за бока крайних овец, которых теснота на время вытолкнула наружу. Волки, чуя в воздухе наплыв псиной зыби, смешанной с запахами конского пота, костра и овечьего молока, которого пес вылакивал в день по две лоханки, никак не решались приблизиться к расставленным капканам. Если бы он догадался остановиться, они наверняка бы рискнули прорваться. Но Дервиш-бей-хан отлично помнил, как весной он дал маху, и теперь третью ночь подряд неистовствовал перед реваншем. Тогда, в мае, в капкан попался большущий волк, и пастух, по обычаю, подвел к нему волкодава, чтобы насладиться зрелищем волчьей смерти. Но Дервиш-бей-хан промахнулся. Волк, хотя и обессиленный капканом, в первые же мгновения сумел перехватить его за загривок и завалить, прижимая намертво к земле. Выстрел пастуха и две недели в ветеринарном стационаре спасли Дервиш-бей-хана от смерти.

Пастух, взяв ружье, обошел затихшую отару, похожую в темноте на мощеную площадь великанов, — и улегся в шалаше. Он включил транзистор и зашелестел коротковолновым приемом. Пес вдруг понял, что скоро вымотается этой беготней, и, вернувшись с пол-оборота, стал искать подходящее место для засады. Понюхав слабое движение ночного воздуха, Дервиш-бей-хан не сразу выбрал валун, чтобы он оказался с наветренной стороны от плато и был удобен для атаки. Походив около, пес сложно взлез на камень, покружил на нем, будто хотел оправиться, — и всмотрелся в головоломный овраг, раскрывавшийся под ним сбоку. Там шла тропа, обходящая крутизну чуть ниже, как бы по карнизу. Этой тропой редко кто пользовался, так как вела она в сложное место — к водомоине, переходящей в двухступенчатый отвесный колодец, грохотавший весной талыми водами, выпуская на разных уровнях крылья двух покачивающихся от ветра радуг. Пастухи этот колодец преодолевали только при срочной необходимости срезать километр расхожей тропы. Приходилось перед ним разуваться, скидывать вниз обувь и, в распор упираясь ладонями и ступнями в выглаженный языками весны каменный желоб, в одном месте распинаясь почти на шпагат, сползать по чуть-чуть через оба колена. По этой причине овраг рассматривался волкодавом непроходимым и был вычеркнут из карты напряжений инстинкта.