Автопортрет с устрицей в кармане - [42]

Мистер Годфри шумно пошевелился.

— Собственно, у меня все, — сказал викарий. — Теперь ваша очередь.

— Совершенно ясно, — начал мистер Годфри, — я бы даже сказал — ясно денно и нощно, что эта легенда не объясняет надписи и не оправдывает вашего чтения, потому что сочинена на ее основе, а не наоборот. Она может быть очень древней, но она не древнее эпитафии. Эта легенда говорит лишь о том, что древние бэкинфордцы тоже видели в этой строке трудность и направили против нее всю силу растревоженной изобретательности. Не говорю уже о том, что место этого рокового происшествия, Кипр, никак не упомянуто, хотя…

— Нельзя уверенно судить о том, что было и что не было упомянуто в тексте такой сохранности. Кроме того, неужели вы не знаете, сколь значимы бывают умолчания и сколь весомее бывает то, о чем автор предпочел не говорить?

— От двух строф осталось достаточно, чтобы судить об их содержании. Кроме того, я предпочел бы не обсуждать доводы от умолчания, потому что жизнь человеческая коротка, а хотелось еще кое-что успеть. Наконец, и правило lectio difficilior подталкивает к заключению, что из двух чтений, «ostiis» и «hostiis», исходным следует считать скорее второе.

— Нельзя ли это пояснить? — осторожно спросила Джейн.

— Принято считать, — сказал викарий, — что при переписывании исправляют менее понятное на более понятное, а не наоборот. Мистер Годфри, таким образом, признает, что защищаемое им чтение невразумительней того, которого придерживаюсь я.

— Мистер Годфри, ведь вы же скажете?..

— Я предлагаю, — сказал тот, — понимать «apertis» в смысле «явив» или «показав». Это не так уж далеко от «oblatis», которое, надо думать, выглядело бы в ваших глазах совершенно удовлетворительным. Конечно, «hostiis apertis» — неуклюжее выражение, вызванное к жизни неумением совладать с рифмой, но по существу совершенно ясное. Ту же мысль выражает апостол, моля братий «представить свои тела жертвой живою», «exhibere corpora hostiam». Рыцарь прожил добрым христианином и хотел, чтобы люди об этом помнили; это куда уместнее, чем на могиле человека, умершего в мире с церковью, намекать, что он по ночам курил цафетикой и чертил круги в каких-то богопротивных развалинах. Так вот, «явив собою высокую жертву» — может, это и нескромно, зато вполне объяснимо — «я свершил великие битвы».

Викарий пожал плечами.

— Удивительно, — сказала Джейн. — К своему стыду, я не знала, что рядом с нами находится столько спорных вещей. А что там дальше?

— В следующей строфе можно разобрать только два стиха, — сказал мистер Годфри. — Ecce flent amaro plenae fontis mei parcae venae. «Вот струятся, полные горечи, скупые жилы моего ключа».

— Это прекрасное место, — сказал викарий, — намекает на один эпизод священной истории: Моисей у горьких вод Мары; все помнят, конечно. Он сделал источник пригодным для питья, бросив в него дерево, указанное Богом. Обычно тут видят человеческую природу, горькую от греха, и милосердие Божье, искупившее нас крестной жертвой. «Вот ключ, что отпирает небеса, — процитировал он, — вот врата Господни, коими внидут праведные; вот древо, что услащает воды Мары».

— А еще что-нибудь уцелело? — спросила Джейн.

— Ну, если не считать места в самом низу плиты, — сказал мистер Годфри, — где камень иссечен так обильно и разнообразно, что при желании можно прочесть несколько страниц «Диалога о чудесах»…

— Это место собаки, — с легким раздражением сказал викарий, — каменной собаки, которая сидела в ногах, пока плиту не переделали; это общеизвестно, и я не вижу повода…

— Да-да. Так вот, там видны еще три строки, а после них все утрачено.

Urit ignis, pungit vermis,

Homo patitur inermis,

Nesciens solacia.

«Печет огонь, жалит червь…»

— Жалит? — переспросила Джейн.

— Жалит, — с удовольствием подтвердил мистер Годфри. — «Беззащитный человек мучится, не ведая утешения». Все.

— Как, совсем все?..

— Ну, чуть ниже можно еще разобрать UMNIL, а еще ниже — AGRA.

— Это какой-то безрадостный конец, — сказала Джейн.

— Послушайте, — сказал викарий. — Это же эпитафия средневекового христианина. Его последним словом не могут быть огонь, червь и муки. Я готов сказать, что было написано дальше.

— В самом деле? — вежливо осведомился мистер Годфри.

— Расскажите, пожалуйста! — воскликнула Джейн.

— Его последним словом, — сказал викарий, — была надежда, и я берусь прочесть эти три строки с такой уверенностью, как будто видел их своими глазами.

Он задумался на мгновение и произнес:

— Nil jucundum, nil amoenum,

Nil salubre, nil serenum,

Nisi tua gratia.

«Нет ничего отрадного, ничего целебного, ничего безмятежного, кроме Твоей благодати».

— Да вы прямо волшебник, — сказала Джейн.

— Это напоминает мне, — сказал мистер Годфри, — чье-то убеждение, что в день всеобщего воскресения покойники вырастут, как цветы, из зерен собственных зубов. Конечно, я не буду оспаривать ваше изящное решение, которое обладает всею поэтической убедительностью, хотя в строго научном смысле…

— А больше там ничего не написано? — спросила Джейн.

— Можно сказать, что нет, — отвечал викарий. — Есть, конечно, какое-то сокращение в нижней части плиты, сделанное другой рукой, более небрежной, и весьма невразумительное, так что обсуждать его…