Автономное плавание - [67]

– Да, конечно.

«Клиент всегда прав!» – усмехнулся Виктор. Сел за пианино, закрыл глаза и для разминки начал играть «К Элизе». Пианист иронично улыбнулся, услышав не совсем уверенное исполнение такой «ученической» вещи. Но руки Федорчука приноравливались к незнакомому, к тому же и не очень хорошо настроенному инструменту.

И откуда-то из глубины, из прошлой жизни, к Виктору пришла мелодия, а вслед за ней явились и слова:

Дай вам Бог, с корней до крон

Без беды в отрыв собраться,

Уходящему – поклон,

Остающемуся – братство[62].

Виктор не осознавал поначалу, что не только играет, но и поет. По-русски. Поет, забыв об осторожности, конспирации, наплевав на все условности.

Вспоминайте наш снежок

Посреди чужого жара,

Уходящему – рожок,

Остающемуся – кара.

Последний раз он пел эту песню, когда провожали Олега на ПМЖ в Израиль. Тогда все изрядно набрались и, не стесняясь, плакали друг у друга на плече, так, как это могут только русские мужики. Степан все порывался что-нибудь сломать. Еле удержали.

Всяка доля по уму,

И хорошая и злая,

Уходящего – пойму,

Остающегося – знаю.

«Крыса ты, Федорчук, энкаведешная. Душегуб. Хапнул миллиончик и скрылся, каторжанин, – с неожиданной яростью подумал Виктор, – сука ты, братец-кролик!»

Но в конце пути сияй,

По заветам Саваофа,

Уходящему – Синай,

Остающимся – Голгофа.

Виктор сжал зубы, хотя глаза и выражение лица выдали бы его сейчас – что называется – «с головой». Решение бьющейся в подсознании все последние дни проблемы – созрело. И тут на его плечо легла рука пианиста.

– Я не знаю, о чем вы сейчас пели, месье. Простите, я не понимаю вашего языка, но послушайте меня, пожалуйста! Жизнь дается человеку всего одна, всегда есть возможность исправить ошибку, если же вы покончите с собой, ваши грехи останутся здесь как неоплаченный долг. Еще раз простите…

– Спасибо, месье музыкант, и прощайте.

Виктор встал из-за пианино и прошел прямо к вешалке-якорю, по пути бросив на свой столик несколько купюр, оделся, подхватил чемодан и вышел из кафе.

Дождь продолжал моросить, Федорчук шел прочь от порта в сторону железнодорожного вокзала. Долги нужно возвращать. Всегда. Но для этого необходимо вернуться в Париж.

Виктор Федорчук, Париж – Ницца – Париж.

14–16 января 1936 года

Сообщение Виктор получил через тайник на Монмартре – один из многочисленных «почтовых ящиков» Особой группы НКВД в Париже и расшифровал спустя час на квартире, снятой на имя Гастона Руа, места «для маневров» ему не оставили. Тут уж или служи, или беги. «Куратор», своевременно извещенный о смене паспорта и личности Вощинина, назначал встречу в Ницце, в отеле «Альгамбра». На завтра, послезавтра «и далее – по стандартному графику». Нельзя сказать, что дисциплина в «группе Яши» в полной мере походила на военную, тем более – по отношению к некадровым сотрудникам Иностранного отдела, но и вольности дозволялись лишь в строго отмеренных пределах. Шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте…

Вытряхнув пепел от сожженного сообщения и блокнотного листка с расшифровкой в раковину умывальника, Федорчук задумчиво помешивал остатки обгоревшей спичкой, пытаясь осмыслить содержание только что полученного распоряжения. «Прибыть по указанному адресу в назначенное время» – тут все предельно ясно и двойной трактовки не предусматривает, но что означает требование соблюдать «особую внимательность и осторожность при подходе к месту встречи»?

Зачем, спрашивается, повторять прописные истины при жестком ограничении объема текста, способного вместиться в обычную телеграмму? Картинка не складывалась, хоть убей!

«Или ситуация развивается таким образом, что и встречу отменить нельзя, и… очко играет?»

Возможно, кто-то встал на их след, и теперь куратор перестраховывается, пытаясь и дело сделать, и под раздачу не попасть.

Осторожно пустив воду – холодную, разумеется, а какой еще ей быть в недорогой меблирашке, из вычурного бронзового крана, Виктор смыл пепел, руки намылил куском сероватого мыла с резким химическим запахом и тщательно ополоснул.

«Черт! – ругнулся он, среагировав наконец на запах. – Мыло-то, похоже, хозяйственное… вот поленился достать из несессера свое, туалетное, теперь мучайся. А раздражение если на коже?.. – и тут же, без паузы оборвал себя: – Ты о чем думаешь, умник? Кожу ему, видите ли, жалко! Белая кость, голубая кровь… Тут в любой момент тебе башку могут оторвать за художества, но об этом ты не думаешь…»

И уже неважно, от кого пришли такие мелочнобытовые мысли: от самого Виктора или от «барчука» Митеньки, главное, что они отражали внутренний раздрай Федорчука, так толком еще и не пришедшего в себя после поездки «за зипунами» в Гаагу. Захотелось выпить чего-нибудь крепкого и «сногсшибательного», вроде давешнего гаврского кальвадоса. Тупо долбануть градусом по мозгам… Но только захотелось, а за хотенье денег пока не берут.

«Так и сопьешься, от избытка чуйств, болезный… – прокомментировал Виктор спонтанный и такой русский по сути порыв растрепанной души. – Хорошо, хоть объявление в газету успел дать. Или поторопился? Впрочем, что сделано, то сделано. Степан сейчас в Англии, по амбарам с сусеками „в Сасексе“ метет, Олежка – где-то по Европе мотается по делам фашистским. Так что будем считать, зазор по времени у нас есть. Или я один такой гордый и отважный, что остаться решил?»