Автономное плавание - [34]

Закурил, хлопнул вторую рюмку, подумал, было, не заказать ли какой-нибудь закуски, но отвлекся, увидев, кто распивал сливовицу за грубым дощатым столом слева от него. Эти работяги были типичными евреями, да и говорили они между собой не по-чешски, а на понятном немцу – пусть и с пятого на десятое – идише. И странное дело, посмотрев на них, Ицкович неожиданно для себя совершенно успокоился. И не потому, что и ради них тоже отправил сегодня к праотцам трех не старых еще мужиков. А потому, что Шаунбургу были почти физически противны эти унтерменши, сидевшие едва ли не вплотную к нему, и в то же время совершенно безразличны те, оставшиеся в прошлом люди, которых он час назад убил недрогнувшей рукой. В симбиозе души Ицковича с телом Баста Шаунбурга порой наблюдались весьма заковыристые эффекты, и этот был, разумеется, одним из них.

Хозяином положения, конечно, оставался Ицкович, но Шаунбург, которого Олег выдавил из собственного тела, как пасту из тюбика, не исчез бесследно, оставив захватчику тело и память. Нет-нет да и возникало ощущение, что вместе с телом Олегу досталось и кое-что еще. Много чего еще. Он уже обнаруживал пару раз, например, что рассматривал молодых блондинов совсем не с тем интересом, с каким следовало бы, хотя и «особого желания» – ну, вы понимаете, о чем речь – при этом, к счастью, не испытывал. Вот Таня, к слову, вызвала у Ицковича вполне прогнозируемую реакцию, а мужики эти блондинистые – нет. Но ведь смотрел на них, и как смотрел! И на евреев отреагировал как на чужих, однако и о муках совести тут же позабыл, потому что не было у Баста совести. Или была, но весьма своеобразная. Другая какая-то.

Вообще Баст на поверку оказался вполне себе цельной натурой. Аристократ, презирающий плебс ничуть не менее, чем евреев или, скажем, цыган, но притом националист и в каком-то смысле даже социалист. То есть националистом он был скорее не в розенберговском – чисто расовом смысле, а в символическом и культурно-историческом разрезе. На самом деле, Шаунбург не верил во все эти антропологические бредни, которыми забивали головы народу товарищи по партии. Он верил в род, семью, историческую последовательность поколений, спаянных единой культурой, языком и жизненными принципами. И в этом смысле немецкий дворянин был ему значительно ближе и понятнее любого другого немца, но этот «любой другой», в свою очередь, был частью того общего, к которому не имел отношения француз, чех или еврей. Вероятно, этот Баст фон Шаунбург не стал бы убивать евреев только за то, что они евреи. Во всяком случае, пока – в 1936 году – он для этого еще не созрел. А узнать, как сложилась бы его жизнь в дальнейшем, после сорок первого или сорок второго года, уже невозможно, поскольку как самостоятельная личность он исчез, уступив место Олегу Ицковичу.

То же самое можно сказать и о политических воззрениях господина доктора. Десять лет назад – будучи еще школьником – Шаунбург колебался на тонкой грани между коммунистами Тельмана и нацистами Гитлера и Рёма. В конце концов, он выбрал национал-социализм, но именно потому, что вторая часть этого слова была для него не менее привлекательной, чем первая.

«Ну что ж, – хмыкнул про себя совершенно успокоившийся Ицкович. – Будет день, и будут песни».

Олег заказал третью рюмку и с сомнением посмотрел на пачку «Лаки страйк». Почему-то в Праге не оказалось «Житана», но зато были американские «Лаки» и «Кэмел». Впрочем, дело было не в том, какие тут сейчас продаются сигареты, а в том, что в своей прошлой жизни Ицкович курил почти тридцать лет, пока законы против курильщиков не заставили его бросить это приятное, но ставшее слишком обременительным, занятие. Сейчас же он оказался в эпохе, когда нормальному человеку и в голову не придет, что нельзя курить, скажем, в баре, поезде или банке. И здоровье у Олега снова железное, хотя, черт его знает, насколько ему этого здоровья хватит или вернее, как долго ему удастся этим здоровьем пользоваться.

Как ни странно, мысль о риске, который стал теперь его постоянным спутником, Олега не расстроила. Напротив, плеснула в кровь очередной черпак адреналина, и Ицкович – как завзятый адреналиновый наркоман – сразу же повеселел, а, повеселев, тут же вспомнил о Тане.

Встреча была – чего уж там! – вполне сказочная. Невероятная, невозможная встреча. Но ведь случилось! Произошло, а в том, что нежданная – негаданная встреча эта произошла на самом деле, у Ицковича никаких сомнений не было. Не верил он больше в «сон разума» и в структурированный бред «больного Ицковича» не верил тоже. Зато воленс-ноленс приходилось принять, что «наука имеет много гитик», или что субъективный идеализм не так уж и далек от объективной картины мира. Ведь чудом чудесным было бы встретить тут, в зимней Праге 1936 года, любого – пусть даже едва знакомого – человека оттуда. А он… Он приехал в Прагу, на вполне безумную акцию по устранению Гейнлейна, который, возможно, в мировой политике еще никто и звать его никак. Приехал и тут же встретил, и не просто знакомую женщину, а ту, кто была ему по-настоящему интересна, если не вдаваться в иные подробности. А вот если вдаваться, то может случиться полное головокружение, солнечный удар и черт знает что еще.