Автограф - [32]

Лева Астахов навещал Артема в клинике. Когда сам, когда с Наташей. Артем радовался Наташе. Повезло Леве. От одного присутствия Наташи всем всегда становится легко. В ней — лучезарность. Хочется, чтобы Наташа всегда была рядом. Приезжал регулярно и Степа Бурков, пытался рассказывать о делах в правлении — в Прагу едет делегация на конференцию по поводу «нового романа», в Ангарске состоится дискуссия «Писатель и пятилетка». Степа сообщал новости, которые происходили непосредственно и в секции прозы, — обсудили план творческих вечеров и семинаров «Проблемы экономики и права», «Писатель на радио», список юбиляров на этот год. Артем молчал или отвечал что-то односложное. Степа не обижался. Он все понимал. Но ему хотелось, чтобы Артем не выбывал из привычной атмосферы. Нельзя выбыть из связанности литературных явлений, из единства системы.

Но Артему хотелось быть сейчас вне всего — перед ним ничем не занятое пространство. Впервые, может быть, в жизни.

Тамара по ночам продолжала читать рукопись. В романе по-прежнему была молодость Артема — институт, директор института с ласковым прозвищем Бабуся, руководители семинаров. Паустовский, Федин, Михаил Светлов — «вечный подданный поэзии», который однажды весело сказал: «Я взял и умер. Чем бы мне заняться?» Была гибель в уличной катастрофе поэта Недогонова, приезд Александра Фадеева на выпускной вечер:

«В ворота института медленно въехал черный «ЗИС». Впереди с шофером сидел Фадеев. Мы его ждали и встретили в воротах. Он тут же велел шоферу остановиться и вышел из машины к нам».

Его слова напутствия, вручение дипломов. А потом, через несколько лет в Подмосковье, в Переделкине, его трагическая гибель.

Артем описал один из зимних семинаров. Погас в институте свет, и занимались при керосиновой лампе. Читал рассказ Кривенко. Рассказ был о любви и звучал при керосиновой лампе тихо и печально. «Помню фразу из Кривенко, — отметил Артем: «А море было — взгляд в спину». Паустовский курил папиросу, слушал Кривенко, глядел на лампу. Очки лежали на столе, и в них отражалось пламя лампы и делало очки странно, пристально живыми. Артем описал семинар с точнейшими деталями — все в манере Паустовского, специально, очевидно. И главное, лицо Паустовского — тихое и печальное. Константина Георгиевича еще не мучила болезнь, творческие и физические его силы были в расцвете, но вот какая-то грусть уже завладела им.

Любой вид искусства, а литература в особенности, очень часто разводит людей. Константин Георгиевич был последним романтиком, классически честным и светло верующим в литературу.

«Если у тебя умер друг, — писал дальше Артем, — то это умер друг. А если ты разошелся с другом, то приобрел врага и при этом безвозвратно потерял что-то в себе самом, потому что в нас все замкнуто. Теперь ты и он будете занимать противоположные позиции, не найдете, на чем объединиться. Если только у одного из двоих недостанет воли пойти навстречу другому. Дружбу надо спасать, если она гибнет. Силен тот, кто ее спасает. Времени в жизни на объединение иногда не остается. Не остается времени и на воспоминания — все захватывает «бытие и долженствование».

И сразу, через отточие, переход:

«По-вечернему тихо, задумчиво в большом сером, лаконичном, как шинель, доме, который протянулся от моста до моста, играла скрипка. Неподалеку от дома золотилась роща кремлевских куполов во главе с белым стволом Ивана Великого. По Москве-реке плыл маленькой прозрачной верандочкой речной трамвайчик, а по Большому Каменному мосту мчал обычный трамвай, покачиваясь на рельсах, как на настоящих волнах.

Москва. Тридцатые годы. Осень. Желтая прохлада.

Скрипка играла в первом дворе дома. Всего дворов было три: первый — у Москвы-реки, второй — средний и третий — вплотную у кинотеатра «Ударник», где начинался Малый Каменный мост, через водоотводной канал. Так что дом — от моста и до моста, охваченный ветрами, речной водой и предысторией: на площади, бывшей Болотной, где теперь стоит дом, в XVIII веке казнили Пугачева и его ближайших сподвижников.

Человек, который иногда вечерами играл на скрипке, носил форму командарма. Это значило: на петлицах четыре ромба. Потом он надел форму маршала: это значило, на петлицах большие золотые звезды. Однажды при мне он вышел из подъезда в военной форме, и при этом у него в руке был футляр со скрипкой. Открыл дверцу автомобиля, положил на сиденье скрипку, сел сам. Маршал и скрипка. Да, такое было. О чем играл маршал в те вечерние часы? Я теперь где-то прочитал: скрипка — одинокая линия за горизонт.

Но иногда дворы охватывал звук, казавшийся нам, ребятам, очень опасным, диким. Это была снеготаялка — в нее сбрасывали снег, и вот тогда и раздавалось свирепое клокотание. Мы с ребятами смотрели в черный провал. Валил пар. Мы не любили снеготаялку.

Сейчас в НАШЕМ ДОМЕ капитальный ремонт», —

Тамара обратила внимание на выделенность слов НАШ ДОМ… Что же получается — дом для Артема всегда оставался там?.. Не здесь? И она, волнуясь, продолжала чтение.

«Многие подъезды в НАШЕМ ДОМЕ стоят пустые, оголенные, как деревья осенью. Сняты с квартир номера, выбиты стекла. Все обезличено. Ремонт. В разломах видно живое тело дома — красное. Впервые я увидел красный кирпич тоже в разломе, когда в августе 1941 года в дом попала первая фугасная бомба. Сыпались на него и зажигалки, как они сыпались и на всю Москву. На крыше стояли спаренные зенитные пулеметы; на двух мостах — зенитные орудия. Когда на крыше стреляли пулеметы, а на мостах били орудия, то возникало ощущение, что дом — на болоте: его зыбило, потряхивало. Мы понимали: немецкие бомбардировщики метили прежде всего в Кремль, а наш дом — рядом. А значит, мы тоже на переднем рубеже сражения. Высокий гул бомбардировщиков, и вот они в свете прожекторов уже над нами, кажется, прямо над домом. Война, в которую мы отсюда уйдем. Снеготаялка заасфальтирована, нет ее, но есть теперь война.