Автобиография - [20]

– А знаете ли, зачем приезжал к нам Курнатовский?

– Буду знать, если удостоюсь вашей доверенности! – сказал я не без лукавства.

– Просит меня в посаженые матери, а его, – она показала на уже дремавшего своего супруга, – посаженым отцом. Я наотрез отказала, – сказала она с негодованием. – И в самом деле! – продолжала она тем же тоном. – Что я ему за маменька такая далась? Бессовестный! Да и партию-то делает какую? Ни больше ни меньше как своя собственная крепостная девка! Прекрасная! превосходная! самая блестящая партия! – восклицала она в исступлении.

– А нам-то какое дело? – перебил ее разбуженный супруг. – Крепостная так крепостная, нам с ней не детей крестить, перевенчали – да и баста! Пускай с нею возится, как знает. Да! – сказал он, обращаясь ко мне. – В следующее воскресенье он хочет венчаться в нашей церкви, просил вас тоже быть свидетелем обряда и расписаться в церковной книге.

– С удовольствием, – сказал я и удалился в свою каюту.

IX

В ожидании воскресенья или, лучше сказать, в ожидании этой архилюбопытной свадьбы я принялся было за свою поэму, но дело у меня не клеилось: нужно было дать ей время вылежаться, как выражается вообще пишущее сословие. Утвердившись в этом благом мнении, я в одно прекрасное утро собрал разбросанные листочки моего заветного творения, переномеровал их, и, как самая нежная мать укладывает в колыбель дитя свое, так я уложил в портфель свою поэму, свое бесценное сокровище. Утро было действительно прекрасное, и я, как Вальтер Скотт, перевесил кожаную сумку с карандашами и бумагой через плечо и, вооружась походною дубиной, отправился к пруду и мельницам. Пройдя пруд и мельницы через плотину, я уединился в молодую березовую рощу, что по ту сторону пруда, или, правильнее, Гнилого Тикича, и в тени распускающихся деревьев, обаянных самым свежим ароматическим дыханием весны, предался созерцанию оживающей божественной природы. «Для одного такого утра, – думал я, – без сожаления можно оставить в городе образованных друзей и поваляться недельку-другую с медведями в берлоге». Прогулки я возобновлял каждое утро, и каждое утро с новым наслаждением. Бывало, выйду из тенистой березовой рощи на светлую поляну и по извилистой дорожке подымусь на пригорок, сяду себе подле креста (такие кресты ставятся на возвышенностях для знаку о близости воды), достану из сумы карандаш, бумагу и рисую себе широкую прекрасную долину Гнилого Тикича, освещенную утренним весенним солнцем. Это были для меня самые сладкие минуты. И тем более сладкие, что панорама, лежавшая предо мною, живо напоминала мне мастерской рисунок незабвенного моего Штернберга, сделанный им с натуры где-то в Башкирии.

Когда солнце подымется над бесконечным горизонтом и широкие тени спрячутся за кусты и пригорки, тогда я бережно укладываю мою работу в сумку и продолжаю свою прогулку в тени развесистых дубов и вязов. В одну из таких прогулок я нечаянно попал насовершенно рюисдалевское болото (известная картина в Эрмитаже), даже первый план картины с мельчайшими подробностями тот же самый, что и у Рюисдаля. Я просидел около болота несколько часов сряду и сделал довольно оконченный рисунок с фламандского двойника. Интересно было бы сличить его с знаменитой картиной. На другой день я сделал небольшой этюд с суховерхой старой ивы; хотел было сделать такой этюд и с полуусохшего старого береста, но на живой его половине не развернулась еще зелень, так я ограничился только одним остовом. И такой рисунок не пролежит даром места в портфеле доброго художника. Много еще нарисовал я верб и берестов в ожидании заветного воскресенья, или курьезной свадьбы.

В субботу вечером, возвращаясь в село, встретил я на плотине своего Трохима, гуляющего с безруким кавалером, с тем самым, что встретился мне на дворе у отца Саввы. И теперь, как и прежде, я не обратил на него особенного внимания и прошел мимо. Около квартиры догнал меня Трохим и без дальних околичностей сказал мне, что я ничего не знаю.

– А ты много знаешь? – спросил я его также фамильярно.

– А я знаю, что завтра будет свадьба, да еще знаете ли, какая свадьба? – прибавил он таинственно. – Тот самый пан, что мы видели на дороге и что заезжал сюда, тот самый пан женится на своей подданке, на той самой, что видели тогда в берлине и что ночевала у нас за стеной.

«Так вот где она – таинственная загадка! – подумал я. – И как все это просто и натурально, а мне-то сдуру и бог знает каким она неразгаданным сфинксом показалась».

– А кто этот кавалер, с которым ты гулял на плотине? – спросил я у Трохима.

– Он-то мне и рассказал всю эту историю, – отвечал Трохим.

– Да сам-то он кто такой?

– А я его и не спросил, кто он такой. Бог его знает, что он за человек. Отец Савва говорит, что он отставной солдат.

– Не матрос ли? – спросил я, прерывая длинноречивого Трохима.

– Нет, не матрос, а просто солдат, – на своем стоял невозмутимый Трохим.

– Хорошо, пускай будет и солдат, – сказал я и, не заходя в квартиру, как был с сумкою и с доходною дубиной, пошел навстречу моему амфитриону и его благоверной половине.

– А знаете ли, что я вам скажу? – кричала мне кузина издали.