Автобиография - [104]

Министерство Императорского Двора.

Канцелярия Отделение 3 в С.-Петербурге.

5 марта 1857 г. № 1280.

П. И. Орловой.

Милостивая государыня, Прасковья Ивановна!

Я имел счастье докладывать Государю Императору, что в 1855-м году, воспользовавшись отпуском, Вы, милостивая государыня, отправились на собственный счет в Крым с целью подавать помощь воинам, раненным при обороне Севастополя, и эту добровольно принятую на себя трудную обязанность исполняли с неусыпным попечением и с полным самоотвержением в продолжение четырех месяцев при симферопольских госпиталях. Его Императорское Величество во внимание к столь похвальному патриотическому и вместе христианскому подвигу Вашему Всемилостивейше изволил пожаловать Вам серебряную медаль на Георгиевской ленте, установленную Высочайшим указом 26-го ноября 1855 г. Сообщая Вам о таковой Монаршей милости и препровождая означенную медаль с следующей к ней лентою, прошу о получении оной меня уведомить и принять уверение в совершенном моем почтении.

Гр. В. Адлерберг.

Но что всего отраднее: Владимир Иванович сказал, что об этой награде вспомнил сам наш ангел-государь. Ему подали доклад от художника Виллевальде, который был послан еще покойным государем Николаем Павловичем и затем государем Александром Николаевичем на место битвы, где он должен был снимать виды сражения. И Виллевальде доказывал, что подвергался опасности быть убитым, и потому, получив медаль на Андреевской ленте, он просит и на Георгиевской, как лично присутствовавшему в Севастополе. В это время, читая просьбу художника, государь вспомнил и об артистке и спросил: «А Орлова получила медаль?»— «Нет, ваше величество». — «Сегодня же послать ей на Георгиевской». Тут гр. Адлерберг вспомнил, что я ездила только в Симферополь, и доложил об этом государю. Но он изволил сказать: «Послать на Георгиевской, потому что она одна сделала то, чего никто не сделал: поехала по своему желанию и на свой счет». Граф Адлерберг, войдя в Канцелярию, с радостию объявил эту новость Владимиру Ивановичу, а тот попросил позволения сделать сейчас же распоряжение, чтобы вечером доставить мне лично, что и исполнил. В этот вечер я была приглашена пить чай к Княжевичам, пораньше собралась и поехала прежде к брату. Застала их за картами и попросила позволения занять чье-нибудь место. Затем, сдавая карты, как бы нечаянно спустила мантилью с левого плеча, и брат, увидя медаль и не думая, что это была настоящая, обратился ко мне с упреком: «Ну зачем ты дурачишься такими вещами? Что такое ты прицепила себе на плечо?» Я преспокойно отвечаю: «Медаль». Тут же все ее увидели, и общей радости не было конца. А старший сын брата, гимназист лет 12, с восторгом закричал: «Милая тетенька, когда вы умрете, я понесу на подушке эту медаль». Тогда второй, 11 лет, Александр, начал оспаривать это право, говоря, что он мой крестник и по праву крестника он должен нести подушку. (Но увы! уже более 30 лет, как он умер.) Мои добрые Княжевичи также были очень довольны этой, почти не заслуженной мной наградой.

Ровно через 10 дней, т. е. 15 марта, я получила новую бумагу такого содержания:

Состоящий при Ее Величестве

Марии Александровне

15 марта 1857 г. № 164.

Милостивая Государыня, Прасковья Ивановна!

Г. Военный Министр доставил ко мне Всемилостивейше пожалованную Вам бронзовую медаль на Андреевской ленте, установленную в память минувшей войны 1853 и 1856 годов. С удовольствием спешу препроводить к Вам этот знак доблести Вашей и Христианского чувства, руководившего и поддерживавшего Вас при выполнении принятых Вами на себя добровольно трудных обязанностей сестры милосердия при раненых защитниках Севастополя — покорнейше прося о получении уведомить и вместе принять уверение в совершенном моем к Вам почтении.

Граф В. Олсуфьев.

Получив этот второй знак милости его величества, я также сейчас поехала к брату, чтобы его обрадовать и утешить племянников, что каждому можно будет нести по подушке. (Н. Н. Куликов также скончался: 21 августа 1898 г., 54 лет.) А теперь даже и третья подушка понадобится, только некому и незачем ее нести. Эта третья — с крестом Св. Нины, который я получила от Е. И. В. великого князя Михаила Николаевича 10 апреля 1867 года, как член общества восстановления христианства на Кавказе.

это прекрасно; но по приезде, начав юи занятия по театру и помня все ужасы смерти, болезни и ран, мне уже было трудно лицедействовать, хотела все бросить и, не дождавшись пенсии, оставить театр. Но благоразумие заставило опомниться. Когда же зачли года моей службы, мне еще более захотелось оставить театр. Я поехала в Москву к митрополиту Филарету просить его совета и наставления. Он подробно меня обо всем расспросил. Узнал, что на моих руках старушка-мать и что, оставив театр, где я получала 5–6 тысяч, я останусь на одной пенсии. Спросил, какое амплуа я занимаю в театре, и, узнав, что я драматическая артистка, он сказал: «Вы представляете добродетель и порок; старайтесь рельефнее показывать их публике, чтобы исправлять и научать людей. Ведь вас слушают больше, чем нас».

Еще я прибавила, что, получая довольно большой оклад, я всегда тратила его по моему желанию и теперь боюсь, чтобы не пожалеть о прошедшем, не имея возможности делать то, что я люблю и к чему я привыкла. Тогда он возразил: «Делать добро можно не одними деньгами, а добрым словом, умным советом и вообще помощью ближним, что вы доказали вашей помощью раненым в Крыму». И прибавил: «Не бойтесь, если вы для Бога оставляете настоящую вашу суетную жизнь, тогда Господь Сам наградит вас и, может быть, вознаградит все вами потерянное». Последние слова были пророчеством. Владыка посоветовал мне дослужить до пенсии, т. е. год с небольшим. И по окончании контракта оставить службу. Я так и сделала. Контракт кончался 21-го мая 1860 года. Я твердо решилась оставить театр. Возвратясь из Москвы, я, по обыкновению, привезла благословение митрополита Филарета преосвященному Филофею и рассказала весь наш разговор, прибавив, что в нынешний год буду молиться усерднее, чтобы не жалеть о том, что оставляю. Тогда владыка прибавил: «Зачем вы ездили только в Москву или в Ивер<ский монастырь>, вам бы помолиться Великому Угоднику Нилу». Я откровенно сказала: «Да я не знаю, владыка, где этот Нил?» Тут он объяснил мне, что это великий, всеми почитаемый Угодник; что он сам там был в августе, когда его назначили архиепископом Тверским, а теперь собирается ехать в мае на праздник «Перенесения мощей», и советовал мне ехать к тому же времени. Я приняла его совет и стала подумывать об этом отъезде и сказала об этом некоторым знакомым, в числе их Мосягиным (старик Мосягин из осташей, а был маклером в то время в Петербурге). К ним ходил студент Степан Петрович Уткин. Он написал об этом своей матери в Осташкове, и та в разговоре передала эту новость брату своему Федору Кондратьевичу Савину, и он, как восторженный идеалист, возрадовался, что такая артистка посетит их город. А эта артистка никогда не знала и не слыхала об них. Время приближалось, и Мосягины стали меня просить, чтобы ехать вместе, говоря, что два года назад она со старшей дочерью навешала в Осташкове родных своего мужа, а теперь желает познакомить с ними и вторую, 18-летнюю красавицу. Они стали заранее просить меня, чтобы я не ездила как всегда только в одних черных платьях, так как непременно должна буду видеться с их знакомыми — с Савиными, Уткиными и др. Мне это не очень нравилось, но делать нечего: я прихватила с собой платья два лишних. Приехали мы в Осташков 20-го мая. 21-го был Троицын день; в соборе — храмовый праздник, и я с усердием помолилась Господу, чтобы он благословил меня на новую жизнь. Для этого я 22-го мая со старухой Мосягиной пошла пешком к Угоднику — это 25 верст. Там усердно попросила его о помощи на будущую жизнь и верю, что наш Угодник действительно слышит наши молитвы и помогает нам, грешным.