Австрийские интерьеры - [8]

— У рабочих есть жилье? Дома? Квартиры? Подвалы? Ночлежки? Трущобы? Комната? Две комнаты? Как им живется, как спится?

Я, Шмёльцер, уже сейчас живу так, как будет когда-нибудь жить каждый товарищ, да-да, каждый товарищ, вносящий свою лепту в окончательную победу, каждый товарищ, которому известно, за что он борется! Уже сегодня я живу на нашей Новой Звезде! И тщетно вы стали бы разыскивать там домовладельца. Товарищи собрали деньги, товарищи оплатили постройку дома, Новая Звезда принадлежит самим товарищам рабочим! За квартиру я не плачу, квартплата остается у меня в кармане! И тщетно вы стали бы разыскивать там привратника, которого эксплуататор-домовладелец заставлял бы служить хозяйским ухом, подслушивающим все, о чем говорят, вынюхивать все, что происходит в доме, потому что, выведав наши тайны, нас проще было бы облапошить. Но этому у нас пришел конец: Новая Звезда — бесклассовое небесное тело!

И вот на Новой Звезде Шмёльцер, преодолев три лестничных марша и пройдя на своем пути мимо питейного заведения на первом этаже, а в заведении этом по вечерам пенится и плещет пиво, особенно в конце недели, особенно в пятницу, в день получки оно расплескивается через край стойки, так что взопревшему, в рубахе с закатанными рукавами, буфетчику приходится то и дело промокать ее посудным полотенцем в красную клетку, — и вот Шмёльцер поднимается к себе в квартиру. Застольная дружба, завязавшаяся внизу за кружкой пива, продолжается на втором этаже и становится там дружбой уже политической; в большом зале, вмещающем три тысячи человек, воспламененные революционными призывами люди празднуют заключение дружеского союза с каждым из выступающих по очереди ораторов, — и все они призывают уничтожить старый порядок старого Прохазки, мудрого императора в бакенбардах, императора бюрократов, а заодно — и порядок пивных баронов (поставляющих, правда, бочки и бутылки, потребные для поддержания застольной дружбы на первом этаже, но извлекающих из их содержимого немалую прибыль), призывают, опьяняясь собственными речами, и только ими, будучи убеждены в собственной правоте.

«Дружба!» — таково его неизменное приветствие, да разве что еще «Привет, Тони!» при встрече на лестнице с соседом из ближайшей квартиры, затем поворот налево, мимо пузатой водопроводной раковины общего пользования на этаже, к коричневой двери с латунной табличкой «Шмёльцер». Было бы совсем нетрудно войти со Шмёльцером в эту дверь, не сняв, как положено, обувь, и, осмотревшись вокруг, завести разговор о том и о сем, проводя указательным пальцем по дереву кухонного стола или супружеского ложа, подобно придирчивой к пыли домохозяйке, а главное, выяснить: как удалось Шмёльцеру всего этого добиться; жаль только, я Шмёльцеру не родня. Другое дело — сосед Шмёльцера. Его кровь будет (через поколение) течь и по моим жилам, цвет его глаз, по законам генетики, открытым Менделем, в определенной мере скажется и на моей радужной оболочке, так что мне вовсе не безразличен вопрос о том, какой конструкции супружеское ложе поставит он у себя в однокомнатной квартире и почему именно он обходит стороной расположенную на первом этаже пивную, тогда как Шмёльцер уверенно проходит через нее, восклицая направо и налево: «Дружба!» Даже вешалка в прихожей, которая и сама по себе размерами с платяной шкаф, мне небезразлична: здесь висят рюкзаки, плащи (так называемые пыльники), здесь хранится полированная и тем самым возведенная в ранг посоха палка из лесного орешника, жестяная походная фляга в сером фетровом чехле, а в углу — сложенный в стопку тираж журнала «Трезвенник», органа рабочих, отказавшихся от употребления алкоголя. Еще одна дверь из прихожей размерами с платяной шкаф, белая, деревянная, частично застекленная матовым стеклом, со скрипучими петлями, ведет на кухню.

На кухню так на кухню. Черная газовая плита с белой дверцей духовки; полки для посуды с белыми накрахмаленными занавесками, на которых, вышитые голубым и красным, скользят на коньках голландцы — только не по льду, а по льну; кухонный стол, покрытый клеенкой в голубую шашечку; три белых стула; у стены — приземистая тумба, в недрах которой таится постельное белье, — здесь по ночам укладывают спать дедушку; настольная лампа с голубым стеклянным абажуром (маятниковый механизм позволяет перемещать ее вверх и вниз на цепочках и шнурах); на стене над раздвижным креслом-кроватью — перекидной календарь с видами монархии, отпечатанный офсетным способом в императорской и королевской типографии. Январь: заснеженный Карлов мост в Праге; февраль: снежные розы на Раксе; март: Будапештский замок, вид со стороны Дуная, деревья уже в цвету; апрель: башня с часами в Риве на озере Гарда; на август, — тот месяц, в котором родился император, — охотничья вышка (и на ней охотник) в Зальцкаммергуте; затем до декабря — зальцбургские церковные купола, запорошенные снегом и мерцающие в лучах луны, настроение предрождественской ночи. Служащие и наборщики государственной типографии получают календарь бесплатно, к Рождеству, одновременно с декабрьской получкой. У ближайшего соседа по квартире (будем звать его просто Соседом) два календаря, и оба — с достопримечательностями монархии, она же — многонациональное государство, в котором все только начинает организовываться по национальному, классовому и конфессиональному принципам (начинает дезорганизовываться, сказали бы поколение спустя университетские доценты), — он получил календари в своей типографии и один подарил Шмёльцеру. В результате на стенах обеих кухонь висят совершенно одинаковые календари. Да и сами кухни похожи, как две капли воды, за одним-единственным исключением: когда Сосед у себя на кухне открывает вторую дверь (она ведет в спальню), его взгляд упирается в высокий и узкий книжный шкаф. Шмёльцера же больше интересуют другие книжки. Как уже сказано: членские книжицы участников движения, своевременно обклеенные марками.