Аврелия - [57]

— Они все христиане? — вскричал Домициан с нескрываемым ужасом. — Неужели и племянница?

— Нет, государь. Божественная Аврелия до сих пор противится этому, несмотря на старания в этом отношении твоей двоюродной сестры Домициллы, распространяющей в твоей семье весь яд христианской «секты». Но ведь если вовремя не принять мер, то и она, пожалуй, не выдержит и согласится…

Регул прервал свою речь. Он заметил, что Домициан его не слушает и занят своими мыслями. Цезарь в волнении шагал по галерее и, видимо, о чем-то размышлял.

Кто хорошо знал характер Домициана, тот без труда мог бы догадаться о том смущении, о тех разнообразных идеях, которые бродили теперь в голове цезаря. С одной стороны, он сознавал, что ненавидим всеми и что волнение в народе, которое затевал Люций Антоний, всецело направлено против него. Что он может предпринять, если бунт охватит весь Рим? С другой стороны, он боялся и христиан, которые могли повлиять на народ, и боялся потому, что даже в семье его это ненавистное ему христианство свило себе прочное гнездо, имело сообщников и помощников. Он чувствовал себя окруженным со всех сторон врагами.

Нерон в свое время уничтожал их массами, купался буквально в их крови, а что из этого вышло? И он не уничтожил в корне этой «секты», разросшейся, как дерево, за которым ухаживали самым заботливым образом. Ведь то же будет и после его преследований. «Что же делать, что делать?» — вот вопрос, который мучил Домициана своей навязчивостью. А как разрешить его? Он не мог, он метался из стороны в сторону, а вопрос все грознее и грознее преследовал измученного цезаря.

«Не лучше ли начать с родственников? — ухватился он за эту мысль. — А что, если таким путем я еще скорее погублю свой трон?» Мороз пробежал по коже… Ему уже начинают чудиться голоса. Он ясно слышит, как какой-то неведомый голос шепчет ему на ухо, что христиан он не уничтожит, что их учение распространится всюду и что ненавистное ему племя Давидово должно сломить могущество римских цезарей. Неужели это — исполнение тех еврейских пророчеств, которые известны всему Риму? И под тяжестью этих тревожных дум Домициан заговорил сам с собой:

— Они все здесь, все в моих руках, эти «сыны Давидовы». Фронто их схватил, и через две недели они будут здесь. Две недели! Нет, это долго. Завтра! Я хочу, чтобы они завтра были у меня во дворце… У меня есть еще время их допросить, узнать, много ли у них сообщников. Горе виновным… Никого не пощажу, кто бы он ни был!

Так рассуждал Домициан. Следует сказать, что ни Флавий Климент, ни оба молодых цезаря, ни даже христиане вообще совершенно не были причастны к заговору Люция Антония. И, судя по письму Метелла Целера, можно было заключить, что лишь для успеха дела Антоний готов опереться на имена этих популярных в Риме лиц, — только для помощи против ужасного правления Домициана. Антоний не имел иных намерений, как посадить на римский престол наследников царствовавшего цезаря. Он знал и ненависть народа к императору, и любовь к юным племянникам Домициана. Это знал и Регул. Но ему этого было совсем недостаточно. Он во что бы то ни стало должен был доказать цезарю участие христиан в этом заговоре, чтобы вызвать жестокости императора (Регул наперед угадывал его мысли) и тем спасти свои собственные дела, которые, как известно, рушились с освобождением Цецилии и со смертью Парменона.

Он должен был сделать Домициана своим помощником.

Император вдруг остановился: видимо, он пришел к какому-то решению и хочет поделиться мыслями с Регулом.

— Ты прав во всем, — сказал он, — но откуда ты знаешь подробности?

— Позволь мне в таком случае, государь, рассказать тебе, что произошло в твое отсутствие и что я делал, чтобы в точности исполнить твои приказания.

В этот момент раздался легкий, едва слышный стук. Оба собеседника окинули взглядом пустую галерею, чтобы узнать, что могло нарушить их разговор, откуда исходил этот отрывочный, чуть заметный шум. Но всюду царствовала полнейшая тишина, и среди нее две фигуры недоумевающе оглядывали пол, стены и потолок.

Прозрачные камни галереи отражали только Домициана и Регула: они были одни.

— Ты слышал, Регул? — шепотом спросил первый. — Я думаю, что звук идет оттуда, — с беспокойством указал он на колоссальную статую Минервы, величественно стоявшую на бронзовом постаменте и красовавшуюся посредине галереи.

— Слышал, — глухо ответил Регул, пораженный этим звуком не менее императора. — Я тоже думаю, оттуда. Проверим, — прибавил он, и оба они принялись за исследование бронзового цоколя статуи, который, однако, был все тем же, целым и невредимым и без малейшей царапины или щели.

— Ничего нет, — пожимая плечами, произнес Регул после долгих исследований, — может быть, статуя оседает, ведь она тяжелая, а может быть, и солнце виновато: греет одну сторону, оттуда и шум, — высказывал он свои предположения.

— Вот, вот, я то же думаю, — согласился Домициан. — Однако пойдем лучше подальше отсюда, пойдем, а ты мне дальше рассказывай, я хочу все знать.

Длинный рассказ Регула показался Домициану весьма интересным, а потому он прослушал его с величайшим вниманием, не прерывая рассказчика ни на минуту. Мы передадим его в нескольких словах, так как события, описанные раньше, должны быть уже достаточно известны читателю.