Аврелия - [30]

— Конечно, есть, но оно может показаться слишком жестоким для отца, хотя в то же время оно неизбежно, — проговорил Регул с видом сострадания.

— Какое же это средство? — допрашивал Цецилий с возрастающей тревогой.

— Я имею в виду право отречения от преступника,[8] — сказал адвокат, наблюдая, какой эффект на его слушателя произведут эти слова.

Видя, однако, что Цецилий его не понимает, он продолжал:

— Закон делает ответственным родителей за преступление их детей. Единственным выходом для предотвращения ответственности отца за преступное деяние дочери может послужить лишь разрыв законной связи с ней.

Эти слова заставили Цецилия подскочить на месте.

— Как, — закричал он, — чтобы я отдал свою дочь жрецам!

— Как хочешь… Или ты, или твоя дочь, а вернее, вы оба должны будете понести наказание, если ранее не расстанетесь.

— Но, ради всех богов, разъясни мне, какое же наказание нас ожидает?

— Изволь, мне очень нетрудно удовлетворить твою просьбу, — сказал Регул. — Прежде, — продолжал он, ударяя на каждом слове, — когда религиозное чувство, столь ослабевшее в наши дни, господствовало во всей силе, за подобное преступление грозило наказание in metallum, то есть присуждение к работам в рудниках. В отношении к женщине работа на рудниках была бы заменена вечным рабством.

— Всемогущие боги! — воскликнул Цецилий, всплеснув руками.

— Я не думаю, — небрежно заметил Регул, — чтобы и теперь дело могло дойти до этого. Но не поручусь, чтобы так действительно не случилось, потому что божественный Домициан задался целью восстановить и укрепить пошатнувшийся культ. Так как, однако, он в настоящее время в отсутствии, то нет сомнения, что благодаря этому обстоятельству жрецы будут сговорчивее. Возможно даже, что они ограничатся тем, что потребуют за совершенное преступление уплаты более или менее значительной суммы денег, например, тысяч двадцать сестерций, которые ты должен будешь уплатить как отец лица, совершившего злодеяние. Но, во всяком случае, лучше всего было бы, если бы твоя дочь отреклась от своего заблуждения, иначе трудно предсказать, что может произойти.

— Ну а если моя дочь не откажется от своей веры и если я не в состоянии буду уплатить двадцать тысяч сестерций?

— Если ты не уплатишь двадцать тысяч сестерций, то жрецы для выручки этой суммы продадут тебя самого в рабство.

Бедный Цецилий сделался белее полотна. Он сам в качестве сборщика податей неоднократно прибегал к этой жестокой мере. Так почему же и жрецам не воспользоваться предоставляемым им законом правом?

Волнение Цецилия не ускользнуло от Марка Регула.

— К счастью, — заметил он, — всех этих ужасов можно избежать, воспользовавшись правом отречения.

Когда же при этих словах Цецилий сделал нетерпеливый жест непреодолимого отвращения, Марк Регул заговорил с раздражением, и каждое его слово действовало на сердце Цецилия подобно расплавленному свинцу:

— Странное дело: ты не решаешься пожертвовать дочерью, которая сама же своим преступлением поставила тебя в такое безвыходное положение.

— А Парменон? Ведь мы о нем забыли, хотя и он готов заявить на меня свои права. Если бы даже я уступил свою дочь жрецам, это не спасет меня от рук Парменона.

— Ах да! Я про него и забыл, — сказал Регул. — Право, я затрудняюсь сказать, как можно устранить это затруднение.

— Ведь именно сегодня, — продолжал Цецилий, — Парменон придет требовать уплаты моего долга Гургесу. Если я не уплачу, — а это случится непременно, потому что я не располагаю и одной сотней сестерций, — то придется…

— Придется быть проданным в рабство. Да, это действительно неизбежно, разве только…

— Разве только? Что ты этим хочешь сказать?

— Ты можешь поступить в отношении Парменона только таким же образом, как и в отношении к жрецам.

— Опять отречение?

— Вовсе нет, — возразил адвокат с полным спокойствием. — Отречение может иметь место лишь в случаях совершения преступных деяний. Но закон всегда разрешает удовлетворять кредитора при помощи принадлежащей нам вещи. Ведь твоя дочь, по нашим законам, есть твоя вещь…

— Словом, ты мне советуешь продать Парменону свою дочь? — произнес с мрачным видом Цецилий.

— Я тебе ничего не советую. Ты просил посоветоваться со мной по поводу затруднительного твоего положения, и я указываю тебе лишь способы, как из него выйти. Делай, как знаешь! Призываю богов в свидетели, что я думал лишь о том, как бы спасти тебя.

В эту минуту в комнату вбежал трех- или четырехлетний ребенок. Он проворно взобрался на колени к адвокату, который стал его нежно ласкать. Это был сын Марка Регула. Поиграв некоторое время с младенцем, Регул поцеловал его в лоб и, опуская его на землю, сказал:

— Клянусь головой своего ребенка, что в моих словах нет ничего такого, чем бы я тебя желал обмануть, и что мной руководило одно лишь чистое желание быть тебе полезным.

Затем с теми же знаками ласки и нежности он передал ребенка в руки поджидавшего раба, который и увел его в атриум.

Эта сцена глубоко взволновала Цецилия, хотя она продолжалась всего лишь несколько мгновений. Теперь Регул представился ему в совершенно новом свете. Он не мог допустить мысли, чтобы столь нежный отец, поклявшийся головой своего любимого ребенка, был изменником.