Авиньонские барышни - [31]
— Сасэ, в Испании разгорается революция.
— Не пугай меня, Франсесильо.
— Республика — это только начало, главное впереди.
— Но ты не полезешь в это?
— Нет, хотя я был бы не прочь.
Сасэ думала о свадьбе, о нашей свадьбе. Я думал об Испании. Тетушка Альгадефина в вечерних сумерках спокойно полулежала в шезлонге. Я подошел и сказал:
— Альгадефина, — я нахально проигнорировал слово «тетушка», — на пороге Республика, не за горами Революция, мир встал с ног на голову, и я тебя люблю.
Сороки галдели высоко в деревьях, коза блеяла на ночь глядя, я поцеловал Альгадефине руку, она пахла табаком кузена Хакобо. Потом я положил свою безрассудную голову ей на живот, и ее ласковые пальцы пробежались по моим волосам, словно летний дождь, словно легкие облака, словно свежий ветерок. Я не помню, я, наверно, уснул, я не помню.
Тетушка Альгадефина пошла работать машинисткой к дону Мануэлю Асанье, который возглавлял правительство Республики. Средние классы, являющиеся, как и во Франции, опорой нации, отдали ему свои голоса и свои надежды. Асанья, некрасивый, знатного рода, носил костюм в полоску, маленькие круглые очки, как у Кеведо (Кеведо, кстати — один из его любимых авторов), в общем был таким, каких обычно любит народ.
Тетушка Альгадефина им восхищалась.
— Вы должны как-нибудь прийти к нам на обед и пообщаться с доном Мартином Мартинесом, моим дедом.
— А, дон Мартин Мартинес, великий либерал! С таких людей, как он, и начинается Республика.
И Асанья пришел к нам домой. Вначале этот некрасивый сеньор, да еще с бородавками, не слишком заинтересовал наших птичек, но потом его речь, убедительная, увлекательная, его юмор, масштаб его идей увлекли всю стайку и прадеда, и даже дедушку Кайо с бабушкой Элоисой, которые сочли дона Мануэля красным, но очень образованным.
— Это правда, что вы собираетесь сжечь монастыри, дон Мануэль?
— Как говорит Бергамин[86], «монастыри сжигает только Бог».
Они его конечно не поняли. Перед нами сидел человек, обладающий самой большой властью в Испании. И привела его тетушка Альгадефина.
— Почему Унамуно, Ортега, Аяла[87] и иже с ними не поддерживают Республику, дон Мануэль? — спросил прадед Мартин уже в fumoir, угощая его антильскими сигаретами.
— Потому что они хотят Республику аристократического толка, я же создаю Республику истинную.
Сестры Каравагио, тетушки, кузины, племянницы, все женщины, которые были в доме, зачарованно слушали этого некрасивого и блестящего человека. Тетушка Альгадефина держалась очень скромно и не говорила ничего. Она и так сделала достаточно, приведя к нам самого могущественного человека в Испании.
— А как быть с духовенством, дон Мануэль?
— Католическая Испания или некатолическая, пусть они разбираются сами, к Республике это никакого отношения не имеет.
— А армия?..
— Я использую французскую военную реформу, чтобы избежать мятежей, военных переворотов и прочей смуты.
Архаичные слова (такие, как «смута») очень украшали его и без того богатую речь писателя-республиканца.
— Смертная казнь — это…
— Я написал статью против нее, где, как мне кажется, досконально все объяснил, но мало кто с этой статьей знаком.
— Свободная любовь, на мой взгляд…
— Это личное дело каждого. Я женат законным браком на Лолите.
— А правые? В Испании…
— Они представлены в правительстве.
— А гражданская война, дон Мануэль…
— Я бы никогда не начал гражданскую войну.
И дон Мануэль уехал на своей огромной служебной машине, черной и блестящей, как министерский ботинок, и увез с собой тетушку Альгадефину, чтобы еще поработать вечером. Дон Альфонс XIII в Риме, с золотым браслетом на левом запястье, думал об Испании. Вся стайка нашего дома без устали щебетала о визите Асаньи, а у меня было такое чувство, как будто всех нас окунули во что-то новое, доселе неведомое, грандиозное. Я был под сильным впечатлением и превратился в откровенного асаньиста.
Луиса Гонзагу должны были казнить через повешение, как и предвещала одна из сестер Каравагио:
— Самое милое дело — виселица.
Казнь приводили в исполнение во дворе мадридской тюрьмы на рассвете, и присутствовали только мы (заинтересованные лица) да горстка лавочников, живущих поблизости и привыкших вставать рано.
Июльское солнце, только что проснувшееся, наверняка посланное самим Богом, весело заливало круглый каменный двор. Вовсю распевали птицы. В стороне от нас стояли несколько человек в черном — семья Луиса Гонзаги, перерезавшего шею кузины Микаэлы, девушки с яркими, как звезды, голубыми глазами.
У стены высился помост с виселицей, большой, деревянный, чем-то похожий на французскую гильотину. Гильотина с веревкой.
Чуть поодаль я заметил презренную гарроту, которая почти уже не использовалась со времен Ларры[88], видевшего ее в действии на площади Себада[89], когда казнили какого-то вора. Потом все больше применяли виселицу, возможно, тут повлиял североамериканский суд Линча. Есть еще расстрел, производимый расчетом солдат, но это — для более серьезных, государственных преступников. Например, для Галана и Гарсиа Эрнандеса[90]. В мятеже, поднятом ими в Хаке, погиб папа, и с тех пор мама, овдовев, посвятит себя мне, а тетушка Альгадефина ей всячески в этом поможет. Прадед знал, да, но дедушке Кайо и бабушке Элоисе так никогда и не сказали, что папа умер, бунтуя против закона, короля и религии. Они бы этого не перенесли.
