Авиньонские барышни - [28]
— Сто тысяч реалов, не забывайте, дон Мартин! — прокричал Кристо Перес, Сандесес, и поспешно удалился, на ходу отряхивая брюки.
Дон Мартин Мартинес, проиграв в рулетку сто тысяч реалов Кристо Переса, Сандесеса, предпринимает все, что только может, даже предлагает ввести аграрную реформу, которая всем принесет выгоду: рабочим, арендаторам и землевладельцам — но ничего не выходит. Дедушка Кайо и бабушка Элоиса продолжают оставаться приверженцами молитвы (и анисовой настойки «Мачакито») как средства от краха семьи. Кузину Маэну похоронили как должно, в Соборе Альмудены[80], еще недостроенном, но уже принимающем умерших, ну конечно не бесплатно.
Собор мне показался ужасным, я бродил по незавершенной его части и клялся себе, что буду приносить цветы кузине Маэне, за ее красоту, любовь и страсть, хотя вид ее последнего пристанища оскорблял мои эстетические чувства. Кузину Микаэлу похоронили намного проще, я даже не стану об этом рассказывать. Мама что-то писала (мама была литератором) и беседовала с Пардо Басан за обедом по четвергам:
— Мне очень нравятся ваши книги, донья Эмилия, но мы другое поколение, нас вдохновляет Рубен.
— Рубен — это лишь слова, за которыми ничего не стоит.
— Видите ли, я верю словам.
— И я верю, но когда слово чему-то служит.
— А разве слово не ценно само по себе?
— Это декадентство и эстетство, вещь чисто аристократическая.
— Но вы и сами аристократка, донья Эмилия.
— Если вы собираетесь меня оскорблять, давайте лучше закончим разговор.
Мама дописала модернистскую поэму, которая называлась Колючки, и я никогда не видел ее такой счастливой, как в тот день (она даже отведала французского коньяка прадеда).
— Простите, если я вас чем-то обидела. Но я только высказываю свою точку зрения.
— Которую я не разделяю.
— Вы ненавидите модернизм, донья Эмилия.
— Модернизм? Это какая-то театральная декорация.
— Модернизм вдохнул жизнь в дышащую на ладан испанскую литературу.
— Это я-то дышу на ладан? Кажется, Рубен был женихом вашей сестры Альгадефины.
Лучше бы она этого не говорила, тетушка Альгадефина тигрицей набросилась на нее:
— Рубен новее, чем современность, он уже в будущем, он открывает неведомый никому мир, Рубен — это спасение испанского языка. Вы же с Гальдосом — прошлый век, и я бы сказала, что вы самое худшее из всего прошлого века.
Донья Эмилия поднесла к глазам лорнет:
— И кто эта молодая особа?
— Вы прекрасно меня знаете, донья Эмилия, и прекратите этот спектакль. Да, я была невестой Рубена, но это не мешало мне читать много другого, я читаю французов, я читаю Лафорга[81], и думаю, что вы, натуралисты XX века, даже в подметки им не годитесь.
У доньи Эмилии случился спазм, слуги побежали за нюхательной солью, и обед закончился. Донья Эмилия сильно побледнела и стала похожа на старуху, потом ей стало лучше и она приобрела прежний вид, а еще немного погодя и совсем ожила, просто воскресла.
— Пусть меня простят, если я сказала что-то не то.
— Вы прощены, донья Эмилия, и мы вас приглашаем на следующий обед.
— Я понимаю, что модернизм ослепляет молодых, как всякое новшество, но возраст заставит их вернуться к жестокой реальности жизни, как заставил меня.
— Несомненно.
Мама публиковала стихи в модернистских газетах, и это решило мою участь — я тоже стал писателем. Хакобо Перес, дорожный инженер, сорокалетний холостяк, вместе с матерью жил в провинции (и был там большим авторитетом). Мать его, тетка Ремедьос, сестра бабушки Элоисы, тиранила беднягу почем зря. Призванный диктатурой Примо, он приехал в Мадрид делать великие дела, проще говоря, заниматься строительством. Хакобо Перес не ходил к мессе, был умным, молчаливым и очень любил свою профессию.
— Альгадефина, я взялся за эту работу в Мадриде по трем причинам.
— Первая.
— Потому что она служит национальному благу. Тут перед диктатором можно снять шляпу, я, правда, ненавижу его, хоть ты с ним и гуляла.
— Вот тебе и провинция — вы там в курсе всего.
— Стараемся.
— А вторая?
— Вторая, потому что в Мадриде отличная коррида, а ты знаешь, что быки — моя страсть.
— И третья.
— Третья, потому что я в тебя влюблен.
— Мы с тобой двоюродные брат и сестра. Мы Пересы. Наш союз был бы инцестом.
— Ни ты, ни я никакой инцест не признаем.
— Я тебя люблю, кузен Хакобо. Я даже тобой восхищаюсь и как человеком, и как братом, но я не хочу замуж, я хочу оставаться свободной всю жизнь.
Он соврал про быков. Великой страстью Хакобо Переса была игра. Игра — бич нашей семьи — сожрет все заработанные им на строительстве деньги, а потом — и состояние его матери, тетки Ремедьос, самой богатой из нашего семейного клана.
Но и тетушка Альгадефина утаила от Хакобо Переса чуть ли не главную причину своего отказа — она боялась, боялась жадной, деспотичной и взбалмошной тетки Ремедьос, его матери.
— Альгадефина, забудь обо всем, кроме меня.
— Именно тебя-то я и готова забыть.
— Почему?
— Потому что наш брак невозможен — что скажет Папа Римский? Двоюродные брат и сестра.
— Ты смеешься надо мной.
— Прости, смеюсь. Так было бы проще всего дать тебе понять, что я люблю тебя, но я тебя не люблю.
