Авиньонские барышни - [24]

— Зачем ты это взял, мой мальчик?

— Дело в том, что я бреюсь каждое утро, хоть ты и не веришь этому.

«Понятно, ну извини меня, я не поняла. Ты ведь знаешь, у меня нет близких отношений с мужчинами». Микаэла намеревалась спокойно насладиться очарованием Паленсии, а главное, она заранее уже предвкушала скандал в Мадриде по их возвращении: девушка сбежала с юношей, Микаэла сбежала с юношей, или мы их женим сейчас же, или не видать Микаэле прощения. В общем, что-то в этом роде. Однако ночью Луис Гонзага, трижды прочитав молитву Аве Мария, перерезал Микаэле горло, перерезал ее тонкую нежную шею той самой бритвой своего отца и деда, крепким надежным инструментом, которым крестьяне брили бороду раз в неделю. Скандал был грандиозный. Микаэла в изящной ночной пижаме, выписанной из Парижа, лежала в луже крови. Ее яркие голубые глаза были широко раскрыты, и полицейский их закрыл. Луиса Гонзагу отправили в тюрьму, то ли навсегда, то ли до вынесения смертного приговора. В тюрьме он научил играть в шахматы всех заключенных, а для себя открыл, что любовь мужчины более надежная и менее требовательная, чем любовь женщины, — родственница она тебе или нет. Мы все с нетерпением ждали казни Луиса Гонзаги, обычно так ждут свадьбу или крестины. Презренная гаррота, расстрел или электрический стул? Но в Испании не было электрического стула, то есть он был, но только в кино. Самое милое дело — виселица, говорили сестры Каравагио.

Прадед дон Мартин однажды утром сказал:

— В четверг никого не приглашайте на обед, нам нужно поговорить без посторонних.

Он устраивал изредка семейные собрания, и мы подумали, что нас ждет отчет об урожае, или его соображения о последних событиях в семье (смерть кузины Микаэлы и что в связи с этим нам предстоит). Но в четверг, когда дедушка Кайо благословил косидо и мы приступили к еде, дон Мартин объявил:

— Дорогие мои, мы разорены.

На миг повисло тяжелое молчание, а потом все заговорили разом, громко, и вдруг снова наступила выжидательная тишина, так морская волна шумно набегает на берег и, бессильно отступая, стихает.

— Я скажу вам то, что никогда не говорил, потому что не считал важным. Всю Grande Guerre я продавал бурых мулов французам. Дело было прибыльным.

— Французам из масонов? — перебила бабушка Элоиса, которая теперь следила за политикой.

— Не все французы масоны, как не все мулы бурые.

— Мы погрязли в смертельном грехе, и все твои деньги пахнут дьяволом, папа Мартин.

— Да хоть от самого дьявола, только бы они были.

— И куда подевались деньги, полученные за мулов?

— Об этом лучше спросить племянницу Маэну.

Племянница Маэна, опустив головку, причесанную а-ля Клео де Мерод — безукоризненный прямой пробор, волосы закрывают уши, — смотрела в тарелку с супом.

— Нет, пусть лучше скажет прадед.

— Вы знаете, что племянница Маэна, с тех пор как убили герра Арманда, нашла отраду в Казино. На мой взгляд, это лучше и чище, чем бесчестить имя семьи безумными авантюрами, как некоторые другие, я уж молчу о племяннице Микаэле. Поэтому я давал Маэне деньги, которые она благополучно просаживала в рулетку и в очко (я и сам проиграл немало). У меня не болела душа из-за этих денег потому, что я люблю племянницу Маэну, как люблю вас всех, но главным образом потому, что французские франки текли без задержки в наш дом, а мулы исправно переходили границу. Теперь же Grande Guerre вот-вот закончится (давайте надеяться, что она будет последней в Истории), и, сев за финансовые документы, я обнаружил, что дебет с кредитом у меня не сходятся. Племянница Маэна проиграла, а я растратил много больше того, что французишки нам заплатили, а надо еще учесть, что французский франк военного времени после войны не будет стоить ничего.

Прадед дон Мартин, неизвестно почему, говорил стоя, в одной руке у него была гаванская сигара, а большой палец другой он заложил за вырез жилета. Разумеется, он даже не притронулся к косидо. Он только время от времени прикладывался к бокалу красного вина из Сигалеса[73].

— А все потому, что ты связался с масонами, папа, — подытожила бабушка Элоиса.

— Молчи, дочь, черт тебя побери, дай мне закончить.

После «черт тебя побери» прадеда некоторые осенили себя крестом.

— Это еще не все. На землях в Леоне у меня взбунтовались батраки. Они грозят забастовкой, если я не стану платить им больше. Помните, что сказал мне однажды за этим столом сосланный дон Мигель в связи с промышленной забастовкой? «Однажды, дон Мартин, забастуют ваши работники. Вы сеньор крайних мер». Вы все, дочери, сыны, внуки, племянники, племянницы, кузины, вся моя семья, вы понимаете, что я не хочу крайних мер, но на дворе июнь и мы стоим перед реальной опасностью потерять весь урожай этого года — леонские батраки и пеоны не собираются приступать к жатве. Я только что оттуда.

Семья погрузилась в глубокое молчание. Мама взяла меня за руку, а тетушка Альгадефина — за другую, они словно хотели заверить меня, что ничего плохого не случится.

— А теперь, дорогие мои, мы можем спокойно поесть, в мире и с милостью Божьей. Если бедность обрушится на нас, мы сумеем с ней справиться по-христиански. Могу вас заверить, что я, прадед в пятьдесят лет, готов защищать справедливость и землю Мартинесов до последнего вздоха.