Август - [98]

— Что ты хочешь, Саня? Ты, Иванов, Петров и примкнувший к вам Плещеев? Что вы хотите? — Глафира ревела уже навзрыд, закрывая рот двумя смуглыми ладошками, чтобы близнецы не проснулись.

— Справедливости. И чтобы воздалось каждому по делам его. Больше нам ничего не надо, любимая. Только справедливости. Русский должен жить в России, а «вор должен сидеть в тюрьме». Ты знаешь о ком и о чем я. 20 лет назад рижским омоновцам, и мне в том числе, не раз преступники предлагали огромные деньги за то, чтобы мы отпустили их. Никто не взял. Мы гордо носили свои черные береты. Прошло 20 лет. Омоновцем стало быть стыдно. Стыдно стало быть, кем угодно, если только ты не простой русский человек. Что мы хотим? Того же самого, что мы хотели когда-то в Латвии, в Приднестровье, везде. Мы хотим справедливости!

— Но голубь мой, сердце мое, Сашенька, любимый! Бог велел прощать!

— Личные обиды я простил. Но нельзя прощать врагов веры, врагов рода человеческого и врагов твоего народа.

— Сашенька, давай останемся здесь! Здесь все для тебя свои! Купим домик, будем растить девочек наших, я тебе еще нарожаю! Здесь тихо, спокойно. А соскучимся в деревне — Петербург под боком.

Я буду книжки детские писать, добрые, русские, чтобы было, что детям нашим читать! Обрыдла мне журналистика наша продажная, лживая, льстивая, злая, безбожная! А ты такой у меня, ты никогда без дела не останешься, только пусть оно будет мирным! Останемся, Саша! Первый раз прошу тебя о важном, на колени встану, ради ЛюДаши, останемся здесь! — Глаша и в самом деле упала на пол, обхватила майору ноги, стала покрывать мокрыми от слез поцелуями. — Я уже молилась Батюшке — Серафиму Вырицкому, пусть примет нас всех в своей веси, всех, всех! Всех!

Саша рывком, как пушинку, поднял жену на руки, положил бережно на постель. Гладил и целовал мокрое от слез, все еще захлебывающееся плачем лицо.

— Всех в Вырице не спрячешь от жизни, Глаша! Каждый до своей Вырицы еще дожить должен!

— А мы, мы разве не имеем права?

— Один Бог знает, жена, выпили мы свою чашу до дна или нет еще. Но давай попробуем. Только. — Майор поискал глазами красный угол, приметил там маленький образок святого Серафима Вырицкого, встал, перекрестился уставно и поклонился до земли. — Только тогда уж навсегда.

* * *

Осень все никак не наступала. Созрели ягоды, грибы появились в ближайшем лесу. Да что там лесу, за забором пройдись с утра с лукошком — наберешь колосовиков — белых, крепких; лисичек на жарёху, маслят нежных c ободравшейся по краям липкой шкуркой. Яблоки налились соком и созрели. Сперва белый налив, потом и осенние сорта. Пожелтела и опала в один день после короткого бабьего лета листва, расцветившая было лес «словно терем расписной». Увяли, тронутые легкими заморозками георгины и хризантемы в саду Ивановых.

Но на следующий день уже снова проклюнулись крокусы и подснежники, стрелками зелеными потянулись жадно к солнцу нарциссы, набухли почки на только что облетевших деревьях. И снова поселились в скворечнике под самой крышей дома птицы, запели по-весеннему громко, начали выводить птенцов.

Работал Интернет, исправно на диво почтовые сервера гоняли туда-сюда немногочисленную переписку, банк аккуратно переводил деньги на пластиковые кредитные карты гостей. Рассказывал о чем-то важном, наверное, круглосуточный канал «Россия 24». Страна готовилась к очередным выборам. Там, у них, горели леса, гремели грозы, лили дожди, постоянно объявляли штормовые предупреждения. А на Первом канале страшно-равнодушным голосом Катя Андреева, выскакивая на зрителя грудью из экрана, рассказывала новости о погибших на дорогах, убитых на Северном Кавказе, подорванных в метро, сгоревших в шахтах людях. И все это на фоне заставки с бело-синим логотипом на заднем плане — выборы, выборы.

Рядом с Ивановыми съехали из дома цыгане. Торопились куда-то, очень быстро оформили продажу участка и стоявшей на нем развалюхи, пусть и двухэтажной, майору Анчарову. И как корова их языком слизала. Как и всех цыган в Вырице. Саша нанял русскую бригаду с бульдозером, те снесли все постройки на цыганском подворье, сняли даже верхний слой земли. Поверху навозили потом самосвалами плодородного чернозема и заложили фундамент бревенчатого рубленого терема в три этажа — Глаша опять ожидала двойню.

Петров перекупил уже готовый новенький сруб рядом с Плещеевыми, поближе к лесу. И теперь не вылезал из старого лётного комбинезона, все строил, закупал, проектировал хитрые, а точнее, как сейчас говорят, «умные» домашние системы. Пока шла стройка, жили все по-прежнему у Ивановых.

Катерина шла на поправку от своих неизлечимых, как говорили ей когда-то врачи, болезней. Помолодела, похорошела, не присядет за день, вникая во все вопросы домашнего хозяйства, помогая подругам, занимаясь с детьми подготовкой к школе. Двухлетние ЛюдАша с Толиком уже научились у Кати читать. Живой Журнал давно был Катериной заброшен. Спать она ложилась рано. А утром, едва соскочив с постели, ехали с Ивановым вместе на велосипедах на Оредеж — купаться. Высокая, гибкая фигура, длинные рыжие волосы — распластывались на воде, как в Христовой купели. Вода в реке не остывала, только стала совсем чистой и держалась на комфортных плюс двадцати в любую погоду. А справившись с домашними хлопотами, Катя бежала в кабинет, в который переделала, пойдя на поправку, свою отдельную спаленку — и снова писала стихи, занимаясь тем самым, что привело ее в Литературный институт когда-то. А спали они с Ивановым снова вместе и смущенно, вспоминая возраст свой, подумывали о мальчике. По воскресеньям все дружно ходили в церковь. И литургией нескончаемой и светлой казалась вся наступившая в Вырице новая жизнь.