Авдеенко Избранные произведения в 2-х томах. Т.2 Повести; рассказы - [173]

Они жили по правой стороне улицы, на три дома выше нас. В их саду росли огромные деревья черешни-дички. Такие огромные и плодоносные, что бабка Кочаниха разрешала лазить на них всем мальчишкам и девчонкам с улицы. И сама почти ежедневно таскала дичку ведрами на базар. И все равно черные и сладкие плоды оставались на ветках до поздней осени. К сожалению, они висели очень высоко, у самой макушки. Птицы были проворнее нас и лакомились ими даже тогда, когда золу от сожженных листьев уже развеял по двору ветер.

Дед Кочан работал печником. И деньжата у него водились. И хотя он был большим мастером, но выпивал крепко. А потому не пользовался общественным авторитетом: его никогда не выбирали ни в райисполком, ни в горсовет, ни в народные заседатели, ни даже в члены месткома. И конечно же, никто не думал, что в самые страшные для города дни дед Кочан станет героем. Собственно, «дед Кочан», «бабка Кочаниха» — это были уличные прозвища. Говорят, что дом, который купили дед и бабка, принадлежал каким-то Кочановым и новых жильцов соседи тоже почему-то стали называть Кочан, Кочаниха. Настоящее имя деда было Алексей, фамилия — Бошелуцкий. Он умер после войны, лет через восемь, не намного пережив бабку Кочаниху.

Так вот, в те дни, когда город бомбили по шесть, по семь раз в сутки, дед Кочан разряжал невзорвавшиеся бомбы. Ежедневно он проделывал это десятки раз. Его привозили к объекту чуть ли не на машине самого председателя горисполкома Шпака, потом все прятались, а дед оставался наедине с бомбой. Откапывал ее, закуривал и тяжелым, им самим придуманным ключом выворачивал взрыватель.

Словом, дед оказался что надо!

— Пойдем к нему, — предложил я Ванде.

Бабка Кочаниха стояла возле калитки, повернув голову налево, смотрела в низ улицы. Поджидала деда. Увидев нас, она стала расспрашивать про Георгиевское. Я рассказал, как нас там бомбили. Выслушав, Кочаниха заметила:

— Я твоей матери говорила: из дому срываться — и людей вытруждать, и наалкаться вдоволь можно…

От бабки Кочанихи я часто слышал негородские слова. И еще она любила пословицы, поговорки. Тогда, вздохнув, она раздумчиво произнесла:

— Беремечко — тяжелое времечко.

Потом спросила:

— Хотите варенья из вишни?

Мы, конечно, хотели. Но не ответили ничего.

Бабка пустила нас во двор, посадила за стал, похожий на козлы. Принесла пол-литровую банку, на две трети заполненную вареньем, и ложки. Мы не заставили себя уговаривать. Выплевывая косточки, я рассказал, как нас пугнули в Георгиевском при ночном налете. Бабка Кочаниха и Ванда смеялись до слез.

Смеркалось, когда пришел дед Кочан. Он был маленько навеселе. Зеленая гимнастерка, без петличек, сидела на нем ладно, но была в глине и копоти, и сапоги припылились густо. Он улыбнулся бабке, а глаза хоть и сузились, но остались грустными и усталыми.

— Вычаяли наконец-то, — сказала бабка Кочаниха. — Думали, и ночевать не придешь сегодня.

Дед покачал головой.

— Вот, — бабка показала на нас, — дожидаются. Говорят, дед теперь герой. Посмотреть на тебя охочи…

— Милые вы мои, — произнес дед немного нараспев.

Он обнял нас за плечи. Потом, словно пошатнувшись, отступил к стене и вынул из карманов две авиационные мины.

Бабка Кочаниха побледнела, точно замаскировалась под известь, и, ахнув, схватилась за живот натруженными ладонями. Может, полагала, что он лопнет у нее от страха.

Дед сказал:

— Милые дети, возьмите. Чем не игрушки?!

Мины были синие, размером с пол-литровые бутылки. Белые стабилизаторы казались маленькими коронами.

— Что напрасличаешь, вычадок старый? В голове у тебя хоть маленько осталось? — запричитала бабка Кочаниха.

Дед запротестовал:

— Зря нервы изводишь. Мины безопасные.

И в доказательство он грохнул одну о землю.

Бабка перекрестилась и, бормоча молитву, поплелась в комнату. Дед авторитетно сказал:

— Они без взрывателя. Я из них взрыватели еще в девять часов утра вывернул. Берите. Таких игрушек в Туапсе, пожалуй, ни у кого нет. А кто знает, есть ли еще где вообще…

— А страшно, пан Кочан? — спросила Ванда.

— Что страшно?

— Выворачивать взрыватель.

Дед почесал нос:

— Верю я словам своей бабки. Она меня каждое утро напутствует: не доглядишь оком, заплатишь боком. Потому и не страшно, что гляжу…

3

Ночью нас подняла тревога. Под одеялом было тепло, и постель обнимала бока так мягко. Но сирена выла и выла, и паровозные гудки басами вторили ей. О том, чтобы не бежать в щель, конечно, не могло быть и речи. Как назло, штанина брюк подвернулась. Я злился, сидя на кровати. А в комнате темно. И свет нельзя включить, потому что мы легли с открытыми форточками и окна наши не замаскированы. Тем более что большущее окно в маленькой комнате можно запластать лишь театральным занавесом.

Наконец я натянул брюки, а Любка не стала одеваться. Завернулась в байковое одеяло и пошлепала в щель. Мать еще запирала дверь, когда в небе заметались прожекторы и несколько раз хлопнули зенитки.

Щель наша была вырыта под ранней белой черешней, возле забора Оноприенко, узкая, Г-образная траншея, непрекрытая накатом бревен, который в свою очередь был притрушен желтыми комьями глины.

Ковальские уже сидели в конце щели. Беатина Казимировна посветила нам фонариком. Она экономила батарейку, приберегая ее для ночных тревог.