Авантюрист - [20]

– Ну что вы, вовсе нет, – улыбнулся Кудеяр, глядя ему в глаза. – Я только позволю себе внести кое-какие дополнения. Новыми генералами и министрами, мон шер ами, становятся, как правило, те, кто успел вовремя . Те, кто встал в ряды достаточно рано.

– Почему вы решили, что я этого не понимаю? Прекрасно я это понимаю… А вот интересно, еще не поздно?

– Самое время, Артемий Петрович. – Кудеяр протянул руку. – Мы договорились, я думаю?

– Договорились, – сказал Сабинин, пожимая протянутую руку. – Располагайте мною… разумеется, в известных пределах. Сразу вам признаюсь: попав в Лёвенбург, я в первую очередь займусь…

– Я понимаю, – кивнул Кудеяр. – Ничего не имею против. Мы позже обговорим все аспекты и детали нашего сотрудничества. Там, по ту сторону границы. Когда…

– Простите мою невежливость, – перебил Сабинин, – но я все же смутно себе представляю, какую роль вы мне отводите.

– Все это мы решим впоследствии, – сказал Кудеяр. – Глупо было бы вас использовать в роли рядового курьера или метателя – исходный материал чересчур хорош. Подучим вас кое-чему, подумаем… С товарищами посоветуемся. Но предупреждаю вас еще раз – мы не потерпим предательства, двойной игры…

– Сколько можно? – поморщился Сабинин. – Надоело, право. Я не ребенок…

Глава четвертая Благополучная заграница

Он стоял, опершись на франтовскую трость, не сводя глаз с проезжавшей по мостовой кавалерии. Он был здесь чуть ли не единственным, кого это зрелище привлекало всерьез: вот уже три недели в окрестностях Лёвенбурга шли большие кавалерийские маневры, каковые почтил своим присутствием сам престарелый монарх, король и император, ходили устойчивые слухи, что в память исторического события уже отчеканена памятная медаль, а поскольку большинство населения здесь составляли поляки, то и имя монарха начертано в полном соответствии с правилами польской грамматики: не Франц-Иосиф, а Францишек-Юзеф – один из тех красивых монарших жестов, что обходятся самодержцам крайне дешево, зато оказывают должное влияние на умы подданных. За три недели жители города настолько привыкли к прохождению разнообразнейших частей, в основном, понятно, кавалерийских, что этот эскадрон венгерских гусар, двигавшийся к тому же походным строем, без знамен и музыки, внимания уже не привлекал ни малейшего.

Другое дело – Сабинин. Гусары были не бог весть какие, венгерские, но это были гусары. Алые чакчиры, расшитые ментики, лихо заброшенные за спину доломаны, закрученные усы…

Это его бесшабашная юность, гусарская, гвардейская, ехала теперь мимо, гремя копытами по булыжнику мостовой, бряцая саблями, трензелями, красуясь ташками с императорско-королевским вензелем, высматривая орлиным взором красоток на тротуарах, готовая по первому реву труб ринуться вперед сломя голову, взметнув над головой клинки… Шеренга за шеренгой проезжала мимо, вот и последняя миновала – и с ними, с бравыми усачами, в который раз безвозвратно канула в прошлое беспечальная юность черного гусара Сабинина, времена, когда жизнь казалась ему ошеломительно простой, не таившей ни единой загадки, не говоря уж о тяжких сложностях бытия…

А теперь – теперь он не только черным гусаром не был, не только офицером не был, но оказался даже и не русским вовсе. В кармане у него лежал паспорт на имя подданного болгарского князя Фердинанда, некоего Константина Трайкова (очень может быть, и существовавшего где-то реальным образом)…

Паспорт, как заверял Кудеяр, абсолютно надежен. Мало того – весьма полезен, учитывая, что болгарский князь, бывший австрийский гусар еще в бытность его принцем Кобургским, находится в крайне сердечной связи с Шенбрунном, [10] а потому и подданные его пользуются в Австро-Венгрии надлежащим уважением, или, выражаясь на старинный манер, должным решпектом. И вряд ли выпадет случай, когда кто-то устроит самозванному болгарину экзамен на знание родного языка. В конце-то концов, болгарского языка не знает сам князь Фердинанд, и господин Трайков, может оказаться, еще в раннем детстве был вывезен родителями за пределы отчизны, а оттого, к некоторому стыду своему, совершенно не владеет тем благозвучным наречием, на коем только и общались его предки…

Надо полагать, Кудеяру виднее. Вряд ли в его намерения входит привлекать к своим друзьям внимание полиции, а потому Сабинин за эти две недели уже как-то приноровился в разговорах со здешними жителями небрежно упоминать, если возникала надобность, о своем болгарском подданстве. Благо других болгар на горизонте пока что не объявлялось…

Проводив взглядом уезжавшую вдаль конницу, он повернулся к воротам и обнаружил, что был не единственным, кого привлекло прохождение эскадрона. Конечно же, герр Обердорф, сутулясь и опираясь на сучковатую палку, печально взирал в том же направлении.

Колоритнейший был старикашка, один из последних ландскнехтов того столетия, когда ландскнехты, в общем, стали вымирать, иначе говоря, века девятнадцатого. Неисповедимыми судьбами этот чистейших кровей австрияк угодил в ряды прусской пехоты, с которой проделал датский поход, [11] где заслужил два солдатских крестика, один за храбрость, а второй, гораздо более редкий, за десант на остров Альсен, а также медаль в честь австро-прусского боевого единения. Потом он оказался-таки в армии родной державы, на сей раз в кавалерии, каковая была разбита под Кёнигрецем [12] (за что, понятное дело, ни крестами, ни медалями не награждали). Один бог ведает, что там шептала молодому Обердорфу его непоседливая душа, но несколькими годами позже он опять появился в шеренгах пруссаков, колошмативших на сей раз французов под Седаном, – и вновь удостоился бронзовой медали. Потом опять была Австрия, долгая служба мирного времени и в конце концов прозябание в роли старшего дворника доходного дома. На деле старик к несению какой бы то ни было службы был уже решительно неспособен по причине дряхлости; владелец дома, совершенно как его русские собратья, попросту находил особый шик в том, что по двору его владения ковыляет увешанный регалиями ветеран. Так престарелый герр и доживал век – с австрийским военным пенсионом и прусскими наградами.