Аваллон - [17]

– Не-е, Коля. Это все самообман. На самом деле ты хочешь обрести право судить. У нас писатели всегда судили. Инженеры душ, больная совесть человечества! Но отчего-то, чем больше показывали людям, кто они есть, тем хреновей все оборачивалось. То резней, то развалом. Искали Божье слово, а получалась нечаевщина. Ты же при этом желаешь, как федеральный судья, еще и приличный заработок с независимостью иметь. Знаешь, что ты ищешь? Нет, не истину. Ее, как тебе известно, в философском смысле не существует и существовать не может в силу относительности понятия. А ищешь ты, как бы это сформулировать... скажем, страну обетованную, но лично для себя, посреди всеобщего хаоса. Что ж, ничего в этом особенного нет. Многие сейчас так поступают. Только ты хочешь, чтоб в этом твоем персональном Беловодье еще и Бог присутствовал. Или, выражаясь по-пелевински, некий его симулякр. Для обеспечения твоего духовного комфорта.

Рязанцев наконец не на шутку разозлился.

– Хорошо! Со мной досконально разобрались. А что ты ищешь? Подберезовик посвежее да браконьера посговорчивей? Прости, но ты сейчас сам в судьи метишь. А  судьи – кто? Я помню, что ты пережил. Но, в сущности, тоже ведь нашел свое персональное Беловодье. Ты уже сюда укатил, а тебя все с кафедры разыскивали насчет кандидатской. Но ты выбрал трехобезьянний вариант: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не скажу. Вот и нечего судить, если ты все эти годы, по существу, жизни не видел и ни черта в ней не понимаешь.

Павлов виновато почесал в затылке.

– Не обижайся. Я же не со зла. Давно, наверно, ни с кем так не говорил, вот и занесло. А насчет того, что я в жизни ничего не видел, это ты зря.

– Поделись впечатлениями.

– Могу и поделиться. Только ты не смейся. – Он явно стремился поменять тему.

– С тобой бы не заплакать.

– Ну, слушай тогда. – Владимир повозился и начал с напускной  небрежностью: – Возвращался я недавно под вечер с дальней деляны. Пешком по лесовозной дороге, потому что «уазик» сломался. Попуток нету. Я и решил сократить путь до поселка – через падь, по старому зимнику…

9

Когда приятель умолк, Рязанцев пропел:

– Он шел на Одессу, а вышел к Херсону – матрос Железняк, партизан! Ты, Володя, перед тем к Егорычу на пасеку не заглядывал? У меня, например, сейчас голова ясная, а ноги не слушаются.

– Это, Коля, у медовухи такое характерное свойство, – объяснил Павлов. – С непривычки особенно. Ноги твою ясную голову берегут… Только я в тот раз медовухи не пробовал. Что-то было на том зимнике. А что… – Егерь пожал плечами.

– Так и быть, вставлю твою балладу в новый роман. В контексте полемики о  персональном Беловодье.

– Ну, уважил! Только, знаешь, что я тебе скажу? Я бы тоже подумал, что сон наяву увидел – от усталости, от замкнутости сознания. Но про то место давно рассказывают всякие небылицы. Я посмеивался – таежные байки. А когда сам увидел… Навел я кое-какие справки. Интересная получается картина.

– Так тебя и подпирает навешать мне на уши лапши.

– Ты егерей-то с журналистами не путай! Что падь эту аборигены испокон считали каким-то обиталищем духов, я тебе говорил. Однако, ходили через нее по охотничьей тропе и их промысловики, и русские – и ничего. Были смутные легенды о пропавших, которые угодили чуть ли не в загробный мир. Но байки байками, а я тут покопался в старых поселковых архивах, которые в нынешней администрации в подполе гниют. Поговорил со старожилами. В конце тридцатых годов произошел вполне достоверный случай.

– Медицинский факт?

– Ага, почти… Появился здесь ссыльный старовер. Человек набожный, замкнутый, с окружающими дружбы не завел. А если когда раскрывал рот, то все про пришествие антихриста, про спасение души да исцеление духовных недугов. Его сторонились, потому что народ духовным не сильно был озабочен, а такие речи по тем временам  слушать было не безопасно. 

Ссыльный откуда-то из Сибири, в охоте оказался не последним. Ну и ладно. Люди здесь, что тогда, что нынче, непривередливые – живи себе да живи.

И вот он вдруг пропал. Ушел в тайгу и не вернулся. Видели его в последний раз, когда он сворачивал на ту самую тропу. Другие охотники поискали, но ни следов, ни признаков нападения зверя никаких. Что ж, в тайге всякое случается. О нем  уже стали забывать, ведь чужой, пришлый. А он недели через три объявился, живой, здоровый, даже не отощал. Где был – молчит. Ну, шут с тобой, к нему не приставали. Только милиционер пошумел, почему на отметку не являлся?

Однако, стал тот старовер страннее прежнего. Обмолвился, что открылось ему Царствие небесное и получил он за праведность свою дар исцеления. Сказать – одно. Но как-то ребенок тяжело заболел. Фельдшер открестился, мол, надо к городским врачам везти. А времени уже нет, малыш совсем плох. Родители вне себя. Тут явился этот ссыльный, положил руки на больного, пошептал. К утру ребенок выздоровел. Фельдшер глянул и не поверил: быть такого не может!

Пошел слух про старовера. Потянулись к нему болящие. И, говорят, он лечил. Даже когда медведь охотника порвал и никакой надежды не было, он у постели ночь просидел, и пошел мужик на поправку. Ничего за свое врачевание старовер не брал – жил самостоятельно, промыслом. Люди дивились: и вправду святой!