Аут. Роман воспитания - [27]

– Скажите, пожалуйста, – предельно вежливо начал я, боясь, что мужик не ответит, что испугается меня и уплывет, – вы не видели тут байдарку? Я отстал и ищу туристов на байдарке.

– А тама были с утра, – махнул мужик вниз. – Может, и тама еще.

И замолчал, боялся рыбу распугать, не иначе. Неужели в этой черноте есть рыба?

Ну хоть какой-то шанс. Спросить, сколько волочиться до этого «тама», я уже не решился. Однако сил прибавилось, зашагалось резвей. Потом, правда, пришлось опять сбавить шаг – пару раз я чуть было не наступил на змею. Потом и река, сука, начала петлять, что было совсем некстати.

Я прошагал так часа еще три, с остановками, разумеется. И вдруг услышал вдали голоса. Или мне показалось? Я остановился, прислушался. Чертово сердцебиение мешало слушать. Чу, опять голоса. Радио, что ли? А чего я стою, надо идти, все равно ведь если кто-то там есть, то он будет на берегу, возле реки.

И точно, на другом берегу я увидел первым делом дымок костра, затем поляну, перевернутую байдарку на ней, а дальше, у опушки, – палатку. Они тут вдвоем, никаких сомнений, – сжалось мое сердце. А может, и не они?! – всколыхнулось последней надеждой…

…И угасло: Люся сидела спиной ко мне у костра и помешивала ложкой в котелке. На голове ее была плотно повязанная косынка, но одна каштановая прядь выбивалась сзади. По этой пряди я ее и узнал.

Теперь передо мной со всей очевидностью встал выбор: что делать, коль скоро я довел это безумное мероприятие до логического конца? Переплыть реку и явиться пред ясны оченьки полюбовничков? Затаиться на этом берегу и подсматривать, теша свои мазохистские задатки? Или вернуться на станцию?

Третий путь я отверг сразу: нет уж, я не буду настолько гордым! Заодно нарисовался и план действий, счастливо сочетавший в себе оба первых. Я останусь пока здесь и буду следить за ними, а как надоест, то либо переплыву сей Рубикон, либо вернусь.

А комары? А палатки нет? А спички?

Ничего, что-нибудь придумаем.

И я остался. Нашел место посуше, сделал некое подобие шалаша на пригорке, но так, чтобы меня не могли видеть с того берега. Я и костер сложил, небольшой, за пригорком, чтобы не увидать им. Огонь я решил добыть ночью: переплыть реку и стащить головешку из их костра.

Все приготовив, я наконец приступил к главной задаче текущего момента – к вуаиеризму. И сразу же удача! Солнце стояло еще довольно высоко и ярко освещало свежую зелень на их поляне. Люся доварила свое варево в котелке, залезла в палатку и долго там копошилась. Сердце мое отчаянно билось. Вот она вылезла из палатки совершенно в чем мать родила, только на плече полотенце. Подбежала к реке, спрыгнула на крохотный пляжик, сбросила полотенце, и я впервые увидел ее голой. Ослепительно голой, такой, какой я больше никогда ее не видел во всю мою с ней совместную жизнь.

Впрочем, это продолжалось лишь краткое мгновение. Даже солнце не успело наиграться на ее смуглой коже, на ее розовых сосках, на ее восхитительных округлых плечах и томительном изгибе ее бедер. Комары, которым было плевать на прелести, тут же атаковали Люсю, и она шумно нырнула в черные воды Бужи. Быстро, по-мужски, пересекла реку и приткнулась к моему берегу. Но из воды не вышла. Только лицо подставляла солнцу. В пяти шагах от меня.

Мне бы спуститься, заговорить, сказать: здравствуй, это я. Видишь – приехал. Но я продолжал сидеть в своем убежище, отмахиваясь от кровососов. Я видел теперь лишь ее профиль – остальное скрывал берег. Потом вдруг заметил и его, он, оказывается, был в лесу и вот вернулся, таща за собой ствол сухой елки. «Запасливый, – подумал я, – добытчик».

– Юсь, ты где? – негромко произнес он.

Он и называет ее по-своему. У них уже так все далеко зашло.

Она встала во весь рост и помахала ему рукой:

– Я здесь! Будешь купаться?

– Не, жрать хочу, какой купаться!

– Я сейчас, я уху сварила, будешь?

– Еще как!

И Люся поплыла обратно. Вышла этакой русалкой нездешней, взяла полотенце и побежала к дружку своему, как была, бесстыдно голая, вытираясь на ходу. Обняла его, поцеловала – жарко, жарко поцеловала!!! – и юркнула в палатку:

– Иди сюда.

– Иду.

Он сел на траву возле входа, снял сапоги, куртку, майку и полез следом. Я чуть не взвыл.

Пока они занимались походной любовью, я сходил за едой в шалаш, открыл еще тушенки, съел. Хотелось пить, но я пока держался. Вообще-то позиция у меня была довольно удобная, ничто не загораживало вида, и если бы они захотели плыть дальше, я бы сразу это заметил. Но пока ничего не говорило о таком намерении, им было хорошо и так. Еще бы.

Ночью, когда они наконец угомонились, спели все свои мудацкие песни, исчезли в палатке и затихли, я отправился за огнем. Разделся, взял полотенце, поплыл, держа его над головой, приплыл и крадучись подошел к затухающему костру. Головешек не было – одни угли. Пришлось плыть обратно, брать порожнюю банку из-под тушенки, возвращаться к костру и собирать угли в нее. Удалось. Тихо было на удивление, так тихо, как обычно бывает перед дождем. И дождь пошел, едва я раздул костер. Я сидел, ссутулившись, мокрый до нитки, ждал, пока вскипит вода в котелке. Заварил чай и наконец напился вволю. Это была единственная приятность за целые сутки.