Аудитор - [36]

— Ира, что за мелкая ревность! Не ожидал я от тебя. Вечер был прекрасный, я захотел его продолжить. Надя — обворожительная женщина. Я за ней поухаживал. Чем это тебя обделило? Ты ведь сейчас о себе говоришь, дети и остальные тут ни при чём. Это лично ты недовольна.

— Ты спал с ней?

Отцовское лицо в одну секунду лишилось благодушия. Черты его напряглись, ноздри раздулись, глаза злобно сузились, рот брезгливо скривился:

— А вот это уже не твоё дело! Слышала? Никогда не смей делать мне замечаний. Не смей совать свой нос в мои дела. Поняла меня? Поняла? Я никому никогда этого не позволял, и тебе не позволю.

Ирине захотелось сказать ему что-то резкое, безжалостное, ранить его жёсткими, гневными, но справедливыми словами, но она не посмела. Отцовское «не смей» было таким веским, властным, точно налитым свинцом, что она как-то растерялась. Внезапно ей захотелось заплакать.

— А мама, мама… как ты мог? В Ирином голосе засквозили слёзы. Ты сюда развлекаться пришёл. Развлекаться! А я-то думала… я думала, что ты к нам вернулся, а ты… Бедная мама. Если бы она знала!

— А что мама? Много ты о ней знаешь? Мама тут ни при чём. Я пришёл… пожить. Не смей мне мешать! Как всегда, ни черта не понимаешь! Мама, мама…

Может, он сейчас под настроение расскажет ей о маме? Или замолчит? Должно же ему быть хоть немного стыдно — ещё сегодня утром он валялся в Надькиной большой кровати. Она его называла Леонидом, Лёней, Лёнечкой? Дикость какая-то! Ну, а что такого… Ирина сама слышала, как он, держа её за локоток, говорил «Наденька». Она в жизни не слышала, чтобы отец употреблял уменьшительные суффиксы. Скорее наоборот — все у него были Веньки, Любки, Лидки. И это рвотное «Наденька». Ночью они там, конечно, пили ещё, обнимались. Как Ире не хотелось представлять отца таким, но она ничего не могла с собой поделать. Он крепкий пожилой мужик, ещё интересный, но ему 74 года! Что он там вообще мог изобразить? Ира поймала себя на том, что ей хотелось, чтобы Мелихов облажался, чтобы у него ничего не вышло, чтобы он эту тёлку Надьку сильно разочаровал. Ну что она за дрянь такая! Про родного отца. Вот именно, что про отца. Да и Надька… если бы она знала, кого обнимает, вот было бы смеху! Хотя нет, Надьке было бы не до смеха. Фу, с мертвецом. Что за гадость! Хороши любовники. Интересно, что ни разу в жизни она не представила своих родителей в постели, а тут фантазия услужливо подсовывала ей навязчивые, отталкивающие картины, одна противнее другой.

Отец налил себе чаю и, обхватив голову руками, тихо заговорил:

— Ир, ты думаешь, я не понимаю, почему ты так на меня злишься? Ты злишься из-за матери. Тебе за неё обидно, вроде как я её предаю.

Ира молчала, в глубине души она вынуждена была себе в этом признаться, что так и было. Как он мог? А мама? Хотя зачем она так? Ведь и раньше же знала, что папаня далеко не свят, что время от времени себе позволяет. Откуда она это знала? Мама, естественно, никогда с ней о таких вещах не говорила, не жаловалась. И всё равно, отец легко нравился женщинам и пользовался этим. Скорее всего, хотя не точно. Да нет… точно, просто это происходило не при них. А тут он как с цепи сорвался, совсем обнаглел. При всех, при ребятах, при детях. Сама того не замечая, Ира скатывалась в ханжество — при них нельзя, а без них, получается, можно? Да кто она такая, чтобы его судить? Мамы же всё равно нет. Хотя так, может, ещё хуже — её нет, а он резвится. Впрочем, его же тоже нет. Отец вёл себя так обыкновенно и по-земному, что Ира в последнее время как-то забыла, что произошло и сколь уникальна их ситуация. А отец продолжал:

— Я пережил маму на четыре года, очень без неё, как ты помнишь, мучался. Нарушился наш баланс — мы с мамой, а у вас своя семья. После маминой смерти получилось, что у вас всё по-прежнему, а я — один. Мы, по сути, так и не смогли найти правильного друг с другом тона. У меня портился характер, я старался быть независимым, но всё равно зависел от вас психологически, вы меня жалели, а я больше всего на свете боялся быть жалким.

Ира удивилась: надо же, он понимал такие нюансы, а она и не знала, считала его не способным к самоанализу.

— Ты не думай, при жизни я этого не понимал, это уже потом… там я кое-что осознал, было время подумать. Я тогда на вас почему-то всё время обижался, хотя вы были ни в чём не виноваты. И ещё одно… понимаешь, я стал не нужен. Маме был нужен, а всем вам — нет. Я уверял себя, что семья держится на мне, в каком-то смысле так оно и было, но признать, что вы смогли бы без меня обойтись, я не хотел, не мог. А потом… я умер, испытал самый кошмарный шок, какой только возможен. Я осознал, что меня нет, нет моего тела. Я существовал, мои интеллектуальная и эмоциональная субстанции сохранялись, но жизнью это уже не было. Когда я понял, что могу почувствовать и даже при желании условно увидеть тех, кто давно умер, но находится где-то рядом, я стал прежде всего искать встречи с мамой. С женщиной, с которой я прожил всю жизнь, которую искренне любил, о которой заботился и берёг.

— Больше, чем обо мне?

— Наверное, да. Хотя моя любовь к тебе была настолько другой, что нельзя их сравнивать. Не перебивай меня, прошу… Так вот, мы встретились. Конечно, она знала, что я умер и к ней приду, и не была удивлена.