Атом в упряжке - [12]
Босфор остался позади. Они приближались к Эгейскому морю — части Средиземного моря, все заметней принимавшего темно-фиолетовый цвет. Красное расплавленное солнце опускалось к самой линии моря. Еще немного — и оно легко коснется своим остро очерченным, словно вырезанным из тонкой бумаги краем резкой границы между небом и морем. Скоро ночь.
Журавлев положил в карман карту воздушных течений, выпрямился и обратился к спутникам:
— Ну, дорогой учитель, вы уже перешли русскую границу к немцам? Уже попали в плен?
Профессор не отвечал.
— Зато я могу вас поздравить — вместо невоспитанного турецкого правительства, которое не встретило нас пушечной стрельбой и восточными сладостями.
— Что? — закричал профессор. — Мы…
— Да, мы в Турции, дорогой учитель, и пусть подданные султана одарят вас расческой из слоновой кости, чтобы причесывать лысину…
— Перестаньте валять дурака, — недовольно сказал профессор, — этого не может быть. Как же вы пролетели мимо пограничной стражи, как же, наконец, вас не поймали в знаменитую металлическую сеть высотой в пятнадцать километров, подвешенную на аэростатах над морем?
— Потому что ловят карасей, да и то на приманку, а я не карась, мой многоуважаемый ученый старец, черт бы вас подрал. Вы не слышали звон?
Профессор был потрясен и тяжело сопел. За него ответил Борис:
— Слышали.
— Ну, так вот. Это я имел удовольствие прорвать ту самую замечательную сеть, которой ваши рыбаки хотели меня поймать. Ну, хватит. Борис, приготовь поплавки. Я открываю клапан.
Медленно съеживаясь, аэростат спустился совсем низко над морем. Борис надул несколько больших кругов, которые должны были поддерживать гондолу на воде, выбросил их за борт, и через несколько минут солнечные брызги Средиземного моря ударились об алюминиевый каркас гондолы. Было уже темно. Только теперь все трое с сожалением вспомнили о консервах, выброшенных в слепом порыве рыбам на удивление.
Профессору позволили вытянуть ноги. Борис приладил к борту лодки два небольших щитка, свернулся бубликом и захрапел. Щитки были запасным ухом и глазом нашего изобретательного ученого. Эти чувствительные стальные мембраны колебались от звуковых и световых волн. При изменении звуков, доходивших извне, они изменяли характер своих колебаний. А за изменением колебаний мембраны должен был последовать негромкий сигнальный звонок телефона, который на ночь подсоединил к уху Журавлев.
В шесть часов утра телефон вдруг зазвонил. Журавлев вскочил и, протерев глаза, вгляделся в утренний туман. Прямо на них шел достаточно большой, белый с синим пароход. Схватив бинокль, Журавлев стал напряженно всматривался в палубу парохода. Но несколько человек в белых костюмах, собравшиеся у перил, выглядели совсем не враждебно. Напротив, они, очевидно, считали сморщенный шар и гондолу с тремя спавшими людьми интересным способом увеселительной поездки, и когда один из спавших — плотный, взъерошенный и белокурый — поднялся на ноги, они приветствовали его радостными возгласами.
Журавлев обрадованно улыбнулся и, нашарив в чемоданчике какой-то порошок, зажег его в чашке для бритья. Яркое, голубое при дневном свете пламя стремительными брызгами поднялось в небо, и с палубы парохода в ответ долетели благодарные аплодисменты.
«Ах вы, губки греческие, — с удовольствием подумал Журавлев, — никаких пограничных миноносцев, патрулей, катаешься себе, как полноправный буржуй, и ни одна из этих набриолиненных голов не сможет себе представить, что по их морю плавают советские граждане».
Потянувшись, он быстро разделся и, дрожа от холода и восторга, бухнулся головой в зеленоватую воду, переливавшуюся под солнцем.
— Брррр… Фррр… Чудесно-о…
Пора было подниматься и лететь дальше. В пустых желудках выл голодный ветер, но нельзя было и думать о том, чтобы застрять где-нибудь вблизи границы.
Через несколько секунд разбуженные Борис и профессор, даже не успев умыться, с сожалением увидели, как Журавлев, еще мокрый и красный, с капельками воды, дрожавшими на подстриженных усах, полез в чемоданчик за новой и последней порцией драгоценного твердого гелия.
Голодные и уставшие, они неслись целый день по сияющему небу Средиземноморья. Внизу под ними звездами, черепахами, причудливыми серыми пятнами проплывало множество островов. Изрезанный, как лист папоротника, берег снова сменило море. Наконец появилась холмистая полоса земли. Как порядковая карта на занимательной лекции по ранней истории человечества, прошла древняя колыбель европейской культуры — Греческий архипелаг, Греция, за ней показалась Италия.
Но теперь под древними руинами грохотали подземные поезда, над ними дрожали радиоволны, гудели двигатели аэропланов. Аэростат Журавлева уже наткнулся на несколько встречных воздушных путешественников, но не вызвал никакого удивления. К вечеру гондола аэростата медленно плавала над огромным городом, будто выискивая, куда спуститься.
Борис, волнуясь, смотрел вниз. Он сразу же узнал город по прославленным полукруглым развалинам Колизея, которые выглядели довольно жалко рядом с вызывающей гигантской статуей напыщенного лысого человека в римской тоге. Борис узнал и человека, которого изображал памятник. С внезапным гневом он смотрел на каменные черты Муссолини, и его еще детская рука сжималась в крепкий кулак.
