Атлет - [4]

Последние слова застряли в горле взывавшего о помощи фигляра. Он так и стоял с открытым ртом и протянутой рукой, дожидаясь подачки. Ему не бросили ни одного гроша. Тогда, обманутый в своих надеждах, Типикули обернулся к атлету, вытиравшему пот со лба, чтобы скрыть свое смущение. В каком‑то бешенстве ринулся клоун к своим литаврам и передал им мучительную тревогу, снедавшую его душу. Они тут же издали грозные и зловещие звуки, которые потрясли даже самые черствые сердца. Наконец несколько су, три или четыре, покатились по земле.

Ну‑ка, Цнелла, поработай еще, дружище! Ведь голубке нашей дорогой… ты сам знаешь… нужно что‑нибудь принести съестного, да и детишки плачут от голода! Эх вы, красотки и франтики, откройте глаза, и вы увидите, — клянусь вам в этом, — то, чего никогда еще не видали: короля геркулесов и императора силачей! Вот он! Смотрите на него! Внимание!

Он больше не умолял, этот худосочный шут, он приказывал.

Весь побагровев, растерянный, с всклокоченными волосами, его мрачный партнер схватил за кольцо гирю в пятьдесят килограммов, наклонив голову, согнув спину, и гиря, описав в воздухе один, два, потом три круга, завертелась с такой скоростью, увлекая за собой этого смелого из смелых, что ее можно было принять за железное колесо, вращающееся на своей оси. Он работал с каким‑то остервенением под дождем, который, казалось, сверлил ему кожу, под ветром, от которого леденела кровь в жилах, среди жидкой грязи и сырости, пронизывающей до мозга костей. Он работал, работал, уже окутанный вечерней мглою, на фоне которой сам выделялся белым призраком, вращающимся и огромным.

— Подайте что‑нибудь, дворяне и простой народ, не скупитесь!

И деревянная колотушка шута, игравшего сразу на двух инструментах, неутомимо поднималась и опускалась с головокружительной быстротой.

Укрывшись под жестяным зонтом, который гоготал всеми своими отверстиями, звенел всеми бубенцами, большой барабан, по которому дубасил паяц, грохотал, подобно грому, гремел, как пушка. Увы! Увы! Присутствовавшие на этом шабаше имели глаза, имели уши, но лишены были сострадания, и раскрыть свои кошельки они не пожелали.

— Не могу, не могу больше!.. — прошептал колосс, выпуская из рук свинцовый диск, который упал с глухим звоном и глубоко врезался в землю. — О — ох, нечем дышать…

Плешивый клоун в изумлении обратил к нему свое бескровное лицо и из‑под опущенных век бросил на него взгляд, красноречивей всяких слов.

О! этот полный горечи и отчаяния взгляд был сразу же понят, и великан с длинной гривой снова взялся за дело. Подняв две пятидесятикилограммовые гири, он поставил по одной на каждое плечо и со своей ношей присел на корточки, как это делают азиатские йоги; потом, взяв в руки еще две гири, этот чародей стал жонглировать смертоносными тяжестями. Он улыбался, улыбался какой‑то нездешней улыбкой, страдальческой и вместе с тем горделивой.

— О нет, — отдали ему должное двое рабочих, — про него не скажешь, что это автомат.

Лицо его пылало, он обливался потом, капельки крови появились на коже. Весь в пене, лоснясь, словно его натерли маслом, неистовый, ожесточенный, благородный, неукротимый, он прилагал все усилия, чтобы достойно закончить номер. Поминутно из его груди со свистом вылетало дыхание — прерывистое, тяжелое, учащенное. Видно было, как сотрясается его разгоряченное тело. Он задыхался, он весь дрожал, пар от него валил клубами. Его воспаленные глаза горели в сумеречном полумраке как раскаленные угли, его мускулы ходили ходуном, и так вздуты были его артерии и шейные вены, что казалось, будто у него на шее надето ожерелье из ужей. Он был недосягаем. Он был прекрасен. Толпа любовалась им, простирала к нему руки. Но вдруг он покачнулся, чуть было не потерял равновесие, вздрогнул всем телом и опустил голову, словно ему нанесли удар невидимой дубинкой… Десятка два медных монет полетели к его ногам.

— Ты покорил их! Подумай о Мариго, о моей сестре и твоей жене. Мы принесем ей хорошего винца и что‑нибудь поесть…

Вот и жатва, видишь, плата за твои труды. Они побеждены, им ничего для тебя не жаль. Продолжай же, продолжай, Железная Рука!

И тщедушный клоун, икая, судорожно метался в своей тележке. На его лысом черепе, гладком как старая слоновая кость, болтался во все стороны пестрый колпак, разноцветный шутовской семирогий колпак, а его взбалмошный рожок разразился оглушительным, торжествующим тушем. При этих необыкновенных, причудливых звуках рожка и литавр исчерпанный до предела атлет выпрямился, внезапно найдя в себе сверхчеловеческие силы. Еще раз, в последний раз он кинулся в каком‑то исступлении к чугунным гирям, и они почти сразу стали носиться вокруг него, как резиновые мячи.

— Довольно! Довольно!

Но он не слышал, или, скорее, не хотел слышать, он работал, работал не переставая, в каком‑то экстазе. Ничего размеренного не было в его движениях, ничего заученного в его позах. В нем чувствовались смятение, безумие, бред! Как солдат перед жерлом пушки, как трибун в зале суда или на улице в минуты волнения и ярости народной, как поэт перед лицом природы или бога, этот фигляр, подвизающийся на улицах и перекрестках, этот увеселитель бедняков, этот богатырь, атлет, этот герой был во власти вдохновения, и только оно руководило им. Он импровизировал…