«Атлантида» вышла в океан - [60]

«Россия, Россия,— пел голос новую песню.— Россия — родина моя...»

Передача кончилась. Озеров выключил приемник, они о чем-то говорили, но Мари была будто в полусне.

В тот вечер, расставшись с Озеровым, она спустилась в главный холл и купила в фирменном магазине «Филиппе» транзистор. На следующий день, заперев дверь каюты, включила в двадцать три часа по московскому времени приемник. Прильнув к аппарату, она с жадностью ловила каждое слово.

Я иду по неровной, нелегкой земле,

Ошибаясь, любя, повзрослев до поры,

Знаю цену ковриге ржаной на столе

И ценю на коротких привалах костры...

Мари словно пила каждое слово. Когда голос становился слабей, глушился помехами, исчезал, она готова была кричать от злости.

...И дрожат надо мною, над крошевом рос,

Над землей, над соленой печалью морей

Много звезд, словно вдовьих проплаканных слез

Сильноруких солдаток России моей.

Я люблю тебя, Родина, русская Русь,

Восхищаюсь прямыми, как правда, людьми,

Посмотри: я мужаю, расту, а не гнусь

Под величием нашей сыновней любви.

«Дорогие земляки, мы передавали стихотворение Сергея Макарова «Я иду». А теперь послушайте...»

Но Мари не слушала. Повалившись на койку, она рыдала громко, в голос. Вся жизнь ее, горькая, жалкая, проходила сейчас перед ней.

Сколько ей было лет когда она покинула Россию? Пять? Шесть? Неважно, в конце концов, Важно, что она помнит. Мать, брата, городишко, березы за забором, сирень под окнами... Отца не помнит совсем. Погиб еще в начале войны. Пожары, бомбежки, трупы — это она помнит. Чужие люди приютили, увезли за границу. Ну какая она русская — Мари Флоранс? И паспорт у нее чужой. А вот не может забыть Россию. Словно нарочно сговорились все напоминать ей. Сначала мать. Это в лагерях было, еще когда девчонкой ее перевозили из лагеря в лагерь. И вот в одном лазарете встретила мать. Девочке тогда уже пятнадцать было, а мать узнала ее мгновенно. Ох, как она тогда закричала! Может, ошиблась? Нет, все вспомнила. Бумаги посмотрели, проверили, у Маши все документы были целы. Десять дней просидела с матерью в бараке, госпиталем назывался.

Потом мать умерла. Но оставила Маше подданство. Рассказала дочери, как угнали ее в Германию, как работала, чего натерпелась. Рассказала, как встретила человека хорошего, хоть и немца, поженились. Вместе Машу искали. А потом умер он, машина переехала. Осталась одна. Кое-как перебивалась. Потом, хоть и немкой уже считалась, попала в лагерь для перемещенных — язык-то плохо знала. Здесь и встретила дочь.

Теперь Маша стала немкой, документы у матери были в порядке. Ни работы, ни хлеба, ни жилья. Только в кошмарном сне можно увидеть то, что пережила девочка в те годы. В пятнадцать лет узнала мужчин. Побои, голод, унижения были знакомы еще раньше.

Когда Маше исполнилось двадцать лет, подобрал ее парень, француз, добрый и неустроенный. Женился на ней, и стала она Мари Флоранс. Парня взяли в армию, отправили в Алжир. Оттуда он не вернулся.

Молодая вдова знала русский, немецкий, французский. Работала натурщицей, манекенщицей, танцевала в ночном кабаре, была продавщицей. Потом выучила стенографию, поступила работать секретаршей. Оттолкнула хозяина. Выгнал.

Вот тогда-то они и нашли ее.

Это было в Париже. Она сидела в кафе на Елисейских полях. В сумке лежали скомканные бумажки — несколько франков, которые хозяин бросил ей в лицо, когда прогонял.

Наверное, надо было тратить эти франки на хлеб, на суп, а не сидеть в дорогом кафе. Но она знала, что ее ждет, и очень хотелось хоть на день, хоть на час продлить ощущение удобной, спокойной жизни. За толстыми стеклами кафе не спеша шли люди — уверенные, веселые. Только такие и бывали в этот дневной час на Елисейских полях. За линией деревьев в обе стороны, ни на мгновенье не останавливаясь, ровно шурша, несся поток машин. Порой в этот ритмичный шум врывался голос газетчика. Веселое весеннее солнце играло на ярких многометровых афишах кинотеатра напротив, зажигало в окнах слепящие огоньки, вспыхивало на ветровых стеклах машин.

Было так хорошо на душе, словно через полчаса, через час, когда Маша минует стеклянную дверь кафе, она не окажется в другом мире — в мире тех, кто не гуляет по этим Полям, кто отвержен, кто не знает покоя, не знает даже, что ждет его завтра.

— Мадам разрешит к ней подсесть?

Маша вздрогнула. Она не слышала, как подошел к ней этот высокий немолодой мужчина с грубым лицом, так не вяжущимся с его изысканной одеждой.

Подошедший уверенно сел за столик, подозвал официанта и к великому удивлению того заказал шампанское (Месье чудак! Кто в такое время пьет здесь шампанское!). Маша молчала, молчал и неизвестный. Когда принесли шампанское, человек попросил второй фужер и, жестом отпустив официанта, сам разлил вино.

— Послушайте,— заговорил он по-русски,— давайте сразу внесем ясность. Это не галантное приключение. И хотя вы очень красивы, у меня лишь деловые предложения. Я заказал это шампанское, чтоб мы могли выпить за удачу нашей сделки, за то, чтобы ваша неустроенная жизнь наконец кончилась.— Неизвестный сделал паузу.— Вы достаточно натерпелись, Маша, пора отдохнуть.