Атлантида - [35]

Доктор Вильгельм доложил капитану о случившемся. Об этом не должен был подозревать и действительно не подозревал никто на палубе, где звучали последние музыкальные такты, а в это время с помощью сестры из «Красного Креста» на матрац был уложен труп, вокруг которого вскоре собрались во главе с капитаном все нужные лица, включая казначея и врачей.

Капитан Кессель приказал сохранить смерть кочегара в тайне и попросил об этом обоих врачей. Затем что-то записывали и выполняли различные формальности, пока не стемнело и не прозвучали над палубой и в коридорах первого класса хорошо знакомые звуки трубы «Роланда» — first call for dinner.

Фридрих переоделся в своей каюте. Когда он появился в салоне, там был уже в разгаре парад дамских туалетов, число которых продолжало прибывать. В помещении, по-праздничному озаренном электрическим светом, собралось, шурша платьями, дамское население корабля чуть ли не в полном составе. Фридрих, однако, заметил, заняв свое место, что многие из этих прелестниц, входя в зал, старались набраться храбрости, чтобы затем грациозным юмором затушевать свой страх перед морской болезнью.

Но на самом деле, если не считать легкой дрожи, пробегавшей, как всюду на «Роланде», по полу и переборкам, передвижение корабля здесь было почти что незаметно. Заиграла музыка, и толпа поспешивших сюда стюардов в ливреях спокойно, не балансируя обходила ряды обедающих.

— Праздничный обед, — констатировал, обводя всех довольным взглядом и усаживаясь за стол, капитан.

Уже подали рыбу, когда выглядевший очень буднично Ахляйтнер неуклюже ввел в зал Ингигерд. Фридрих был готов провалиться сквозь землю — в таком невыгодном свете предстала девушка и так неприятно действовал весь ее вид. Корабельный парикмахер сотворил целую башню из ее белокурых волос, а на плечах у нее была испанская шаль, точно она собиралась играть Кармен — весьма неприглядную, прямо-таки убогую Кармен, вызвавшую на всех концах длинного обеденного стола язвительные насмешки и презрительные гримасы. За рыбой — один кусок он проглотил вместе с костью — Фридрих думал о ядовито-зеленых чулках на ногах Ингигерд и о красовавшихся на них пошлых туфлях, именуемых «золотистыми жуками». «Зачем она носит такое?» — спрашивал он себя.

— Мелком бы помазать подошвы этой дамы, — высказался некий господин. — Дама собирается на канате плясать.

Злость овладела устами мужчин и глазами дам. Кое-кто поперхнулся и прикрыл рот салфеткой. Далеко не все замечания были сделаны в скромной форме, а там, где сидели опять распивавшие шампанское картежники, издевка даже приняла грубый характер.

Фридрих не поверил своим глазам, когда внезапно эта маленькая негодница подошла к нему, чтобы с компрометирующей фамильярностью одарить его светской беседой. Надув губки, она спросила, когда же он снова к ней придет, или что-то в этом роде, и Фридрих в ужасе пробормотал в ответ нечто невразумительное. В его сторону повернулись все шеи: те, что торчали из-под крахмальных воротничков, и те, чья нагота возмещалась золотыми цепочками и жемчужными ожерельями. Фридрих не мог припомнить, чтобы он еще когда-нибудь находился в таком неловком положении. Ингигерд этого не замечала и не чувствовала. Ахляйтнер изо всех сил старался увести ее оттуда: ему тоже перекрестный огонь общества доставлял мало радости. Наконец со словами: «Фу, вы пошляк! Вы глупы! Я не люблю вас» — Ингигерд удалилась, после чего в капитанском углу стола раздался взрыв хохота, несколько разрядивший обстановку.

— Можете не сомневаться, господа, — сказал Фридрих иронично сухим тоном, который ему удалось довольно сносно сыграть, — что я не ведаю, во-первых, чем заслужил только что подаренную награду, а во-вторых, как должен оправдывать ее в дальнейшем.

Затем разговор пошел по другому руслу.

Благодаря хорошей погоде и предвкушению ночного покоя сотрапезники пребывали в хорошем настроении и наслаждались свободой от забот. Они ели, они пили, они смеялись и флиртовали и совершали все это, с удовольствием осознавая свою принадлежность к девятнадцатому веку и приближение двадцатого, который обещал быть еще великолепнее.

Когда после обеда оба врача уединились в каюте Вильгельма, темой их беседы стали итоги современной культуры.

— Боюсь, — сказал Фридрих, — что опоясавшая весь мир транспортная сеть, якобы находящаяся во владении человека, скорее сама им владеет. Мне, во всяком случае, до сих пор не удавалось видеть, чтобы неуемная рабочая сила машин как-то сократила работу, которую должен выполнять человек. Современное машинное рабство — это самое импозантное рабство, какое когда-либо существовало, и все-таки это рабство! На вопрос, смягчил ли век машин человеческую нужду, приходится пока что отвечать: «Нет!» А способствовал ли он счастью и возможности стать счастливым? Опять то же самое «нет!».

— Потому, — сказал Вильгельм, — мы и видим, что каждый третий образованный человек, который попадается нам на пути, поклоняется Шопенгауэру. И современный буддизм двигается семимильными шагами.

— Так оно и есть, — сказал Фридрих, — ибо мы живем в мире, который все время невероятно любуется собою и столь же невероятно скучает при этом. Все чаще выступает на передний план человек средних умственных способностей, ставший более бессодержательным, чем когда-либо, но зато чванливым и пресыщенным. Ни идеализм, ни любая поистине великая иллюзия, какого бы рода они ни были, не сохранили способности к сопротивлению.