Атлантида - [146]

Выбравшись на деревенский простор, гуляки разделились на парочки и долго маячить в открытом поле не собирались, поэтому Ирина и Эразм очень скоро оказались одни. Светлая ночь с редкими звездами, своей острой магией подобная нескончаемому дню с незакатным солнцем, все больше и больше уводила их от реального времени и реальной жизни и наполняла предчувствием какой-то вечной эйфории.

И вот наступило протрезвление. Разумеется, кров гостиницы был сменен озаренным луною небом. Повсюду властвовал запах созревающей ржи и пшеницы, запах будущего хлеба. Дыхание ночи никак не могло ослабить накопленного за день тепла.

Поскольку Эразм был озабочен заметанием следов, то лишь в соседней деревне он решился постучать в какой-то крестьянский дом, во дворе которого, на его счастье, оказалась запряженная повозка. Ирина была усажена в этот немудреный экипаж и отправлена в Границ. Церемония прощания, задуманная Эразмом только в расчете на возницу, выглядела довольно нелепо, даже смешно. Он представил дело так, будто его спутница, актриса, была приглашена в одно из рюгенских имений читать стихи или петь песни, и вот, желая успеть на репетицию в театре, вынуждена как можно раньше выехать в Границ. Он даже что-то приплел насчет восхищения, с каким граф, графиня и все гости приняли ее искусство.

Как только повозка скрылась в ближайшем лесочке, Эразм с облегчением перевел дух. Наконец-то он один, он свободен, и все происшедшее, все, что осталось позади, можно считать сном. И такова уж была его натура, что это вольное одиночество вернуло его самому себе, сплотило все его духовные силы, ввело во владение всем, что могло сделать господином и над собой, и над жизнью, если только человеку дано преодолеть тот кризис, какой испытывал Эразм.

Но как все это могло случиться? Если удастся найти объяснение, то оно, пожалуй, будет и избавлением от всех мучительных, недужных последствий, подрывающих веру в смысл настоящего и будущего. «Вчера, — думал Эразм, — я, сам того не ведая, был застигнут какой-то неслышной бурей. Она оглушила меня и поразила невидимым электрическим разрядом, я очнулся на другом берегу, в каком-то инобытии, которое и составляет мою теперешнюю жизнь, и отсюда я смотрю на всю прежнюю как на нечто безвозвратно ушедшее.

Мыслимое ли дело, чтобы два чужих друг другу человека вдруг не ощутили между собой никаких преград? В здравом уме мы шагнули друг к другу? Или что-то внушило нам эту слепую решимость? Да, — размышлял Эразм, — совершенно безумно, со слепой безрассудностью, без всякой оглядки я отдался во власть мгновения. Вчера и завтра перестали существовать. Но вот завтра забрезжило вновь. Так или иначе, велением бури или слепого порыва, шаг сделан, и нет пути назад.

Но зато теперь я обрел хоть какую-то степень свободы. Что говорить о несостоявшемся? Но можно отсечь последствия. Допустим, я получаю телеграмму, и не позднее сегодняшнего полудня разносится весть о том, что я вдруг уехал. В Границе посудачили бы немного: „Чистое дело с телеграммой или нет, а молодого доктора надо понять. Он не смог позабыть нанесенной ему обиды и решил по-своему"».

Эразм продолжал размышлять. Он шел, не разбирая дороги, то и дело по привычке поправляя рукой волосы, падавшие ему на лоб.

«Давно ли я в Границе? Хотел уехать из дома на три недели, однако, должно быть, уже месяц прошел. Каким прекрасным было начало, мои первые дни в садоводстве!

Бестревожное уединение и тишина облекали меня, точно мягкие покровы материнской ткани, все обещало несуетную жизнь, спокойную дремоту, а значит, и выздоровление изнуренной души. Не подозревая о последствиях, в укромную беседку стали заглядывать люди с томиком „Гамлета". Мир чувств, сходный с тем, что носил в себе принц Дании, мог легко раствориться в летней элегии и полной отрешенности. Наконец-то появилось счастливое ощущение, что ты не служишь, не принадлежишь кому-то, но служишь самому себе. И чем все обернулось?

Китти умерла бы от ужаса, если б увидела, что происходило в жите, когда надо мной и Ириной сомкнулись колосья. Ее волосы разметались, русые, полные света пряди застили все вокруг. По цвету они почти не отличались от стеблей пшеницы. Если бы нас застали? Я оголил ее плечи. Из-за правого было видно жужелиц: роскошные капли золота с зеленоватым отливом. С беспощадной жадностью они пожирали извивающегося дождевого червя. Вокруг роились мотыльки, капустницы, предательски зависая над нашими головами. Сердце Ирины, казалось, силится оборвать все путы, так неистово, взахлеб, так гулко, испуганно и отчаянно стучало оно. А если бы оно и вправду разорвалось? Если бы ее хрупкое существо не выдержало такого натиска чувств? И простилось бы с жизнью у меня на руках? Какая буря поднялась бы тогда у меня в груди! Жадность хищника, затаенная голодная страсть идет об руку со страхом быть обнаруженным.

И разве не коснулся меня ледяной, надмирный холод, когда мистерия разом лишилась всех покровов и оказалась скорее страшной, нежели упоительной?

Возможно ли в этой жизни порвать всякую связь с человеком, с которым тебя соединяло то, что произошло? В этом и есть предательство по отношению к Китти».