Атлантида - [3]

Снаружи доносится шум шагов. Я наклоняюсь из окна.

Чья-то тень, одетая в блестящие черные ткани, скользит по глиняной террасе форта. Во тьме, насыщенной электричеством ночи, вспыхивает молния: тень выбила огонь для папиросы. Она сидит на корточках, обратившись лицом к югу.

Она курит.

Это — Сегейр-бен-Шейх, наш проводник-туарег. Через три дня он поведет нас к неведомому плоскогорью таинственного Имошаоха, поведет через устланные почерневшими камнями хамады, через обширные высохшие уэды, через серебристые солончаки, побуревшие водомоины и темно-золотистые дюны, над которыми, когда дует пассат, расстилается дрожащим султаном беловатый песок.

Сегейр-бен-Шейх… Вот кто этот человек. И мне приходит в голову трагическая фраза Дюверье: «Полковник вдел ногу в стремя, и в ту же минуту на него обрушился сабельный удар…» 5. Сегейр-бен-Шейх… Это он сидит там. Это он спокойно курит папиросу — из тех, что я ему подарил…

Прости мне, господи, это вероломство.

Фотофор 6 бросает на бумагу свой желтый свет.

Каприз судьбы, пожелавшей, неизвестно почему, чтобы в шестнадцать лет я поступил в Сен-Сирское училище и сделался товарищем Андрэ де Сент-Ави. Я мог бы теперь изучать право или медицину. Я мирно жил бы теперь в каком-нибудь городке, с церковью и быстрой речкой, а не стоял бы здесь одетым в тафту призраком, который, опираясь на подоконник, смотрит с невыразимым беспокойством на собирающуюся поглотить его пустыню.

В комнату влетает крупное насекомое. Оно жужжит, отскакивает от штукатуренных стен к колпаку фотофора и, наконец, спалив себе крылья о свечу, падает, побежденное, на белый лист, там, за окном.

Это — африканский жук, огромный, черный, весь покрытый синевато-серыми пятнами.

Я вспоминаю о его собратьях, виденных мною там, во Франции, — о темно-красных жуках, котррые по вечерам, когда разражалась гроза, вылетали, как маленькие пули, из земли моих родных полей. Ребенком я проводил там каникулы, а потом, на военной службе, — свои отпуска. В последний мой приезд туда, рядом со мной шла по лугу тонкая белая фигура с накинутым на нее кисейным шарфом, предохранявшим ее от вечернего воздуха, который там так прохладен. Теперь, при этом далеком и смутном воспоминании, я устремляю лишь на мгновенье свой взор в темный угол моей комнаты, где блестит на стене рамка неясного портрета. Я чувствую, каким незначительным стало для меня все то, что раньше, как мне казалось, должно было наполнить мою жизнь. Эта печальная тайна уже не имеет для меня никакого интереса. И если бы бродячие певцы, вместе с Ролла7, вдруг затянули под окном этого борджа свои ностальгические песни, я знаю, что не слушал бы их, — а если бы они чересчур старались, я попросил бы их идти своей дорогой.

Чем же вызвана эта метаморфоза? Рассказом, — а может быть, сказкой, — поведанной человеком, над которым тяготеет чудовищнейшее из подозрений.

Сегейр-бен-Шейх докурил свою папиросу. Я слышу, как он возвращается медленными шагами к своей цыновке, в корпусе В, возле сторожевого поста, налево.

Так как наш отъезд должен был состояться 10 ноября, то рукопись, приложенная к этому письму, была начата в воскресенье, 1-го, и окончена в четверг, 5 ноября 1903 года.

Поручик 3-го спагийского полка Оливье Ферьер

I. ФОРТ НА ЮГЕ

В субботу, 6 июня 1903 года, обычная монотонная жизнь форта Хасси-Инифель была нарушена двумя событиями равноценной важности: письмом от мадемуазель Цецилии С. и полученными из Парижа последними номерами «Journal officiel» французского правительства.

— Разрешите, поручик, — сказал старший вахмистр Шатлен, принимаясь за просмотр газет после того, как он сорвал с них бандероли.

Я ответил утвердительным кивком головы, будучи уже всецело погружен в чтение письма мадемуазель С.

«Когда эти строки дойдут до вас, — писала мне эта милая девушка, — мы с мамой, покинув Париж, будем уже в деревне. Если там, в Африке, мысль о том, что я скучаю здесь так же, как и вы, может служить вам утешением, то наслаждайтесь им. Grand-Prix уже состоялось. Я поставила на указанную вами лошадь и, естественно, проиграла. Третьего дня нас пригласил на семейный обед Марсиаль де ля Туш. Я видела там Элияса Шатриана, все такого же свежего и молодого. Посылаю вам его последнюю книгу, о которой довольно много говорят. Как кажется, семья Марсиаля де ля Туша списана в ней с натуры. Присовокупляю к своей посылке и последние произведения Бурже, Лоти и Франса, а также две-три модных кафешантанных песенки. Что касается политики, то уверяют, будто применение закона о конгрегациях натолкнется на серьезные затруднения. Ничего нового в театрах. Я подписалась на лето на „Illustration“.

В деревне просто не знаешь, что с собою делать. В перспективе — вечно одна и та же кучка идиотов для тенниса.

Я покажусь вам мало интересной, если стану писать часто.

Избавьте меня от ваших размышлений по поводу маленького Комбемаля. Я ни на грош не феминистка и охотно верю тем, кто говорит, что я красива, в особенности — вам. Но я, все же, свирепею, когда думаю о том, что если бы я позволяла себе с нашими деревенскими парнями даже четверть того, что вы, наверное, разрешаете себе с вашими Улед-Нейлями… Но довольно об этом. Бывают мысли, делающие людей неучтивыми».